Мамино утро в половине шестого
В прошлую субботу мы с мужем Виктором вскочили в 5:30, будто нас облили ледяной водой. А все из-за моей любимой мамы, Галины Степановны, которая двадцать лет работала на стройках в Чехии и Финляндии, а теперь, вернувшись, превратилась в ураган, который обрушивается на нас ни свет ни заря! В это время обычные люди сладко спят, мечтая о выходном, а мы с Витей носились по квартире, потому что мама решила, что рассвет — лучшее время для уборки, щей и душевных бесед. Я её обожаю, но иногда так хочется зарыться в одеяло с головой и притвориться, будто не слышу её бодрого: «Леночка, подъем, солнце уже в зените!»
Моя мать — женщина-вулкан. Два десятилетия она трудилась за границей, чтобы поднять нас с сестрой. Пока мы учились, она клала плитку в пражских квартирах, ухаживала за финскими пенсионерами, присылала рубли на образование и зимние пальто. Я всегда ею восхищалась, хоть и тосковала страшно. Год назад она приехала обратно — с чемоданом баек, привычкой просыпаться с первыми лучами и запасом сил на небольшой завод. Мы с Виктором уговорили её переехать к нам в трёшку, чтобы она наконец отдохнула. Но отдых для Галины Степановны — это что-то из сказок. Она расслабляется, только когда спит, а спит она, кажется, по три часа в сутки.
В ту субботу я мечтала о сне. Неделя выдалась адской, я мечтала о тёплом одеяле и кофе с молоком. Но в 5:30 раздался грохот кастрюль, а следом — мамин голос: «Лена, Витя, подъём! Тесто для ватрушек уже подходит!» Я приоткрыла глаз, глянула на мужа — он уткнулся в подушку и бормотал: «Лен, твоя мама нас в могилу сведёт». Я прошептала в ответ: «Держись, она же родная». Но внутри уже представляла, как сейчас начнётся этот мамин вихрь.
На кухне царил хаос. Мама в клетчатом фартуке месила тесто, на плите шумели щи, а на столе красовалась гора моркови для зажарки. «Мам, — говорю, — зачем так рано? Ватрушки можно и к чаю испечь!» А она, не отвлекаясь от миски: «Леночка, утро вечера цветнее! Пока вы валяетесь, полжизни проскакивает!» Жизнь? В полшестого утра? Витя, пытаясь сгладить ситуацию, предложил: «Галина Степановна, может, я самовар растоплю?» Но мама отмахнулась: «Потом, Витенька, сперва морковку натри!» Мой несчастный муж, который до этого морковь только в супермаркете видел, покорно взял тёрку.
Я обожаю мамину бодрость, но порой она меня выкашивает. Для неё готовка — это не процесс, а спецоперация. За час мы нарубили ведро капусты, замесили ещё тесто и нажарили котлет, потому что «щи без мяса — не щи». Витя попытался улизнуть под предлогом «позвонить начальнику», но мама его перехватила: «Витюша, возьми швабру, пол грязный!» Я посмотрела на него с жалостью — он явно жалел, что не остался под одеялом.
Пока мы хлопотали, мама сыпала историями. Как учила чешский, чтобы объясняться с прорабами, как в Финляндии пекла блины для коллег, как скучала по нашему голосам. Я слушала и умилялась, но в то же время думала: «Мам, ну хоть бы до семи поспала!» Я осторожно спросила: «Может, в следующую субботу встанем попозже?» Она рассмеялась: «Ленка, в семь утра уже полдень на дворе!» Полдень? Да ещё и петухи не пропели!
К обеду кухня сверкала, ватрушки румянились, щи дымились, а мы с Витей походили на выжатый лимон. Мама, бодрая, будто только что выспалась, поставила перед нами миски: «Вот, родные, это и есть счастье! Кушайте, пока горячее». Мы ели, и я вынуждена была признать: щи вышли на славу. Витя пробормотал: «Лен, твоя мать — комбайн, но стряпает как царский повар». Я фыркнула, но где-то в душе понимала: мама такая, потому что двадцать лет пахала, вытягивала нас, не спала ночами. И теперь хочет, чтобы мы жили так же — на полную катушку, хоть это и начинается затемно.
Я пожаловалась подруге на мамины побудки. Она засмеялась: «Лен, да это же твой алмаз! Потерпи, она вас заряжает». Заряжает? Возможно. Но я всё равно мечтаю о субботе, когда мы проснёмся сами, без маминого «подъём, солнце горит!». Я попробовала договориться: «Мам, давай в воскресенье печь, а в субботу спать?» Она покачала головой: «Лен, в воскресенье будем банки закатывать!» Банки? Витя, услышав это, поперхнулся чаем.
Теперь я учусь сочетать любовь к маме и своё душевное равновесие. Она — мой свет в окошке, моя сталинистка, но иногда этот свет слишком ярок. Я бесконечно благодарна ей за всё, что она сделала, и за её щи, и за её неуёмность. Но всё же надеюсь, что однажды мы выспимся. А пока беру ложку, ем её суп и думаю: может, в половине шестого утра и правда есть своё очарование? Просто я пока его не вижу.
