Вот адаптированная версия вашей истории с учетом русской культуры и сюрреалистичного, сновидческого стиля изложения:
С самого начала между Алевтиной и её свекровью, Серафимой Игнатьевной, витал ледяной ветер. Будто незримая пелена окутала их, отделив молодую женщину от тепла, на которое она наивно рассчитывала. Свекровь смотрела на неё, как на лишнюю деталь в отлаженном механизме своего мира. Их особняк под Нижним Новгородом сверкал позолотой и хрусталём, но за этой роскошью сквозила пустота — холодная и бездушная, как февральская вьюга за окном.
Алевтина избегала визитов. Её муж, Арсений, уговаривал её проявить терпение, твердя, что мать «просто сложный человек». Но каждый разговор превращался в сухой отчёт: цены на ремонт, выгодные вложения, долги и проценты. Для Серафимы Игнатьевны даже родственные узы имели свой курс, будто акции на бирже. Алевтина чувствовала себя товаром с ценником, но без места на полке.
Годы текли, как вода. Однажды ночью раздался звонок. Голос свекрови, всегда чёткий, как рубль, дрожал: она слегла. Серафима Игнатьевна просила помощи. Алевтина стояла с трубкой, вспоминая колкие фразы, взгляды сверху вниз. Ехать? Сердце металось между обидой и долгом. Долг перевесил. Она собрала вещи и поехала в тот проклятый особняк.
Серафима Игнатьевна лежала в постели, укутанная, как мумия. Лицо её стало серым, глаза потухли. Она стонала о боли, о слабости, о том, как страшно умирать в одиночестве. Алевтина всматривалась в неё, гадая: то ли это правда, то ли новая ловушка? Но когда та вдруг вцепилась в её руку, как утопающий в соломинку, сомнения растаяли. Алевтина вызвала врачей, дневала и ночевала в больнице, шепталась с медсёстрами.
Лечение тянулось, словно бесконечная зима. Наконец Серафиму Игнатьевну выписали. Алевтина привезла её домой, убирала, варила бульоны. Ждала хоть капли благодарности. Но однажды свекровь, развалившись в кожаном кресле, бросила:
— Ну, сколько я тебе должна?
Словно нож в спину.
— Да как вы можете?! — голос Алевтины задрожал, будто осиновый лист. — Я помогала вам потому, что так надо!
— Не корчи из себя святую, — усмехнулась Серафима, и усмешка была пустой, как консервная банка. — Я всегда плачу. Деньги — самая честная благодарность.
— Вы что, думаете, всё продаётся? — Алевтина сжала кулаки. — Будь вы настоящей матерью, Арсений бы сам здесь сидел. А вам пришлось тайком звать меня!
Серафима Игнатьевна замолчала. В её глазах мелькнуло что-то странное — то ли страх, то ли понимание. «Почему она так злится? — подумала старуха. — Разве я не имею права жить, как хочу?»
Алевтина ушла, хлопнув дверью. Наутро на карту упали деньги — кругленькая сумма, будто насмешка. Она не стала возвращать. Не из-за жадности — просто устала. Бороться с Серафимой Игнатьевной было всё равно что пинать бетонную стену.
Арсений так ничего и не узнал. В его глазах мать оставалась святой женщиной. Алевтина молчала, пряча правду глубоко, как клад. Но теперь, глядя на мужа, она видела тень — длинную, чёрную, как расписка в долг. Тень, которую отбрасывала его мать.
