Дверь Настя не открывает сразу. Стоит в прихожей с ключами в руке, будто звонок ей незнаком. Пальто промокло, зонт полон капель, на пакете с молоком надорвана ручка. Вечер подходит к концу, подъезд уже пахнет ужином соседей и их котом.
За дверью появляется Валентина Григорьевна. На ней вязаный шарф, лакированные туфли, чемодан на колёсиках, в руках пакет с чемто горячим. Голос её звучит, как у актрис старого советского кино: бодрый, с оттенком драмы.
Свет мой ясный! Я к вам на три дня! С вишнёвым пирогом. Паша любит его, говорит она, уже стоя в коридоре, пока Настя лишь выдыхает. Ты же не предупредила, что код поменяли? Я уже уехала, потом вернулась с чемоданом, еле нашла вашего дворника и спросила у него код.
Настя молчит, кивает кудато за плечо, будто там ктото ещё. В квартире тихо, даже слишком тихо.
А Павел? Валентина переобувается, оглядывается: в прихожей один свободный крючок, мужской куртки нет, ботинок тоже, его запаха и его беспорядка тоже нет. Позже будет, да? Ужинать вместе сядём, я принёс плов. Пётр, папа Павла, подтянется, он сейчас у знакомого по делу. А Ваня? Ещё в садике, наверное?
Настя почемуто улыбается коротко, будто ктото дернул за ниточку.
У него совещание затянулось.
Аа, ясно. Работаработа Валентина замолкает, глаза быстро бегают. Она замечает: на полке только одна чашка, в ванной открытую бутылку шампуня, но тоже одну. На холодильнике детские рисунки, а фотографии Павла исчезли.
На кухне она ставит пирог на стол, аккуратно раскрывает контейнер с пловом, берёт Настю за руку.
Главное, не переживай. Всё бывает. Выдохни. Сядём, поедим. Папа придёт посмеёмся. Он у нас добряк.
Настя кивает, садится, берёт тарелку, но не ест. Чайник закипает громко, словно ругается.
Позже они идут за Ваней. Валентина несёт варежки и термос с компотом, Настя идёт молча, держась за рукав. В лифте, по дороге обратно, они сталкиваются с соседкой Леной. Та улыбается, а потом бросает привычный, быстрый тон:
Настя, твой бывший опять с той крашеной в магазине? С коляской? И ребёнком не возится совсем, да?
Валентина сжимает губы, не смотрит ни на Настю, ни на Лену.
Лена лишь выдыхает Настя.
Ну а что? Я же говорю правду. Всё равно все всё знают.
Вечером, когда Валентина достаёт одеяло из шкафа и аккуратно раскладывает его на диване, она вдруг останавливается, долго держит подушку в руках, потом, не глядя:
Он ушёл? Где мой сын? Что случилось?
Настя стоит в дверях кухни, спина прямая, руки на чайнике.
Три месяца назад. Сказал, что пошёл на встречу, и не вернулся.
К ней?
Настя не отвечает, лишь смотрит в сторону.
Валентина садится, кладёт одеяло рядом, ставит сумку на колени, достаёт ещё один маленький пирог в пластиковой форме.
Пекла специально для вас. Он же говорил, что у вас всё хорошо Что вы вчетвером хотите летом на море Он же
Она вдруг теряет дыхание, будто поднималась по длинной лестнице. Настя подходит, но не прикасается, просто ставит чай рядом.
В комнате тихо. За окном гудит старый троллейбус. Настя стоит у окна, Валентина сидит, не шевелясь. У каждой своя тишина.
Дверь хлопает характерным щелчком Пётр всегда захлопывает её с силой, будто напоминает о себе. Он входит бодро в куртке с меховым воротником, с пакетом мандаринов и газетой под мышкой.
Ну, здравствуйте, красавицы! Вот я и с добычей! Мандарины абхазские, сладкие, как в детстве.
Он разувается, вешает куртку, проходит к кухне. Там тишина и три взгляда: усталый Настин, тревожный Валентини и радостный детский Ваня, услышав голос деда, бросает печенье и бросается к нему, вцепившись в штанины, как в дерево, и светятся глазами.
Чего молчите? Пётр не понимает. Я не вовремя?
Павел начинает Валентина, но голос срывается. Она смотрит на Настю, будто просит разрешения.
Павел ушёл, говорит Настя спокойно, будто повторяет сто раз. Три месяца назад.
Пакет с мандаринами мягко шлёпнёт по столу, за ним следует газета. Пётр садится, молчит, долго смотрит в окно, будто ищет объяснение.
Что вы тут натворили? вдруг громко. Да ты же его довела, Настя. Давила, пилила, как гвоздь в дерево. Я его по голосу не узнавал он домой шёл, как на каторгу!
Пётр, тихо говорит Валентина.
А что, Пётр? Всё шитокрыто, а теперь здравствуйте! Ты его просто он машет рукой. Испортила.
Настя не отвечает, лишь берёт чашку и несёт к раковине, но не уходит из комнаты. Стоит спиной, будто решает, уйти или остаться.
Валентина молчит, лицо бледнеет. Она встаёт, подходит к Пётру, сжимает ему плечо. Тот реагирует не сразу.
Он сказал мне, что у вас всё хорошо. Ваня здоров, ты молодец, планируете отдых. Ты понимаешь, что он врал? её голос срывается. Мне, матери.
Пётр поднимает глаза и впервые не знает, что сказать.
Я я думал он запинается. Он же не ребёнок. Сам решает. Может, у него ктото
У него давно ктото, говорит Настя, не оборачиваясь. Он живёт с ней, с той самой, с работы, с которой переписывался в ванной.
Пётр встаёт, идёт на балкон, закрывает за собой дверь, зажигает сигарету в сумерках, как маяк. Он не курил бы перед внуком, но сейчас закурил.
Я позвоню ему, говорит Настя. Пусть сам объяснит.
Валентина ничего не отвечает, лишь закрывает глаза.
На экране телефона появляется номер «Павел». Звонок, гудки, потом усталый голос:
Да?
Приходи. Сейчас. Папа с мамой тут. Ваня. Нужно поговорить.
Пауза, длительная, потом «Хорошо». И снова гудки.
Настя смотрит в окно. За стеклом ктото чистит дорожки от снега. Белая ночь, зимняя, беззвучная.
Через двадцать минут снова щёлкает замок. Павел входит, словно в чужую квартиру. На нём тот же пуховик, из которого Настя когдато вынимала жвачки и чеки. Волосы чуть растрёпаны, запах чужих духов едва уловим. Он замирает у порога.
Всем привет говорит он глухо.
Ваня подбегает, но замирает на полушаге. Павел неловко садится, притягивает его к себе.
Привет, дружок. Как ты?
Ты с нами не живёшь, говорит Ваня без упрёка, просто как факт.
Павел прижимает его, но глаза не поднимает.
В кухне встаёт молчание. Пётр выходит с балкона, пахнет дымом. Валентина смотрит на сына, будто видит его впервые.
Ты мне говорил начинает она. Что всё хорошо, что Настя молодец, что Ваня счастлив. Ты лгал мне, Паша?
Я не хотел вас расстраивать.
А её? кивнув на Настю. Ты её не хотел расстраивать? Или удобно было просто исчезнуть?
Пётр вдруг говорит тихо:
Что ж ты мать свою подставил?
Павел садится, кладёт руки на стол, будто сдаётся.
Я ни перед кем не обязан. Ни вам, ни ей. Я ушёл, потому что не хотел врать. С Настей больше не мог. И с вами тоже.
Ушёл, потому что было слабее остаться и говорить, как мужчина, бросает Валентина. Ты предал не только её, но и нас, и себя.
Настя сидит в углу, молча, будто теперь ей не нужно знать ничего. Она уже всё знает.
Валентина подходит к сыну, трогает его плечо, ладонь дрожит.
Ты был лучше, Паша. Я помню тебя другим.
Он ничего не отвечает, лишь закрывает глаза.
Ваня вновь выглядывает на кухню, на этот раз не бежит, а стоит в дверях и смотрит.
Павел встаёт, отступает на шаг, смотрит на всех. Лицо становится твёрдым, будто маска застыла. Он резко разворачивается и уходит, хлопнув дверью не громко, но отчётливо, как точка в конце главы.
Наступает утро. За окном промозглый свет и свежий снег на подоконнике. Пётр снова читает газету, Ваня ест кашу, Валентина чтото перекладывает на кухне, а Настя стоит у окна.
Настя выпрямляется, голос её становится ровнее:
Я могу собрать технику, что вы дарили: микроволновку, мультиварку, чайник. Заберите, если хотите. Я всё равно планирую ремонт. Перемены не помешают. Просто кажется правильным расчистить всё до основания.
Валентина резко поворачивается.
Ты с ума сошла? Утро только началось, а ты уже про имущество. Нам тут делить нечего. Мы не крахоборы. Надо извиниться, а не технику забирать.
Ваня в этот момент сидит в комнате, играет машинками на ковре, потом выглядывает:
Бабушка, а папа придёт?
Валентина смотрит на него, глубоко вдыхает, опускается рядом, гладит по голове.
Придёт, Сашка. Но чуть позже. Хочешь сейчас мультик?
Сашка кивает.
Настя стоит у дверного косяка, без слёз и без злости, лишь с внутренней глухотой, как после долгого шума, когда звуки уходят, а в ушах остаётся только тишина.
Она ставит чайник, он зашумит, как фон их молчания. Впереди просто день, обычный, но с ощущением, что всё начинается заново.
Пахнет мылом и сухим воздухом. Валентина стоит в ванной, моет раковину медленно, будто медитирует. Настя заходит, хочет взять полотенце, но замирает.
Оставь, говорит Валентина, не оборачиваясь. Я сама.
Настя не отвечает, берёт полотенце и кладёт его рядом, постоив.
Я не злилась на вас, говорит наконец. Я просто устала объяснять, что не виновата одна.
Валентина опирается на край раковины, качает головой.
А я злилась на себя. На то, что не доглядела, что не хотела видеть. Я думала, у вас всё: любовь, семья, счастье. Я всем так рассказывала.
Настя кивнула. Две женщины стоят в тесной ванной, связанные сыном, домом, прошлым.
Прости, говорит Валентина. За всё. Я действительно считала, что ты ну, что ты какбы не удержала. А теперь, глядя на тебя, понимаю, что ты держалась за всех нас, даже когда не надо было.
Настя садится на край ванны, тихо:
Я буду держать себя. Только себя. Больше никого.
С кухни доносятся крики Вани: «Мама, где носки с акулами?» и чтото грохочет.
И его, добавляет Настя. Его ещё немного подержу.
Они улыбаются, не растерянно, а поженски, уставше и понастоящему.
Позже у двери они долго обнимаются. Пётр стоит рядом, неловко переминался с ноги на ногу.
Я тоже был неправ, пробормотал. Просто нас, мужиков, не учат говорить. Ни в детстве, ни потом.
Учитесь, отвечает Настя. Пока есть с кем говорить.
Он кивает.
Ваня выбегает, обулся сам, чуть в не те ботинки, и бросается по лестнице вперёд.
Мы тебя позовём, говорит Валентина. Или ты нас. Мы всё равно мы теперь родня, куда нам деться.
Настя кивнула и обняла его.
Квартира почти пуста. Мебель сдержанная, коробки у стены, на подоконнике лишь кружка. Настя ставит в неё ложку, заливает кипятком, открывает окно, и в комнату втекает холод и чтото новое.
Ваня лежит на полу, рисует зелёным фломастером небо.
Почему не голубым?
Потому что весна будет, отвечает он. А весна зелёная.
Настя наблюдает, как он водит рукой по листу, потом подходит, поправляет ему воротник.
Пойдём потом за хлебом?
Да! И за мандаринами, только с листиками!
Она улыбается.
За окном гудит трамвай, ктото смеётся внизу. Свет падает на пол, и в этом свете есть и боль, и прощение, и всё, что начинается.
Настя садится рядом, просто сидит. Без страха. Впервые без страха.
