В глухом селе под Вологдой, где время капает, как смола с сосновых веток, а избы скрипят под тяжестью вековых обид, бытовала негласная истина — мать обязана раствориться в детях, как сахар в стакане чая. Но Антонина Игнатьевна, родившая двоих, внезапно ступила на тропу, что вызвала бурю в застоявшихся душах.
Вышла она замуж рано, ещё не зная, что муж её — конюх с глазами жулика — исчезнет через три зимы после рождения младшенькой, Вари, оставив её с двумя девочками да сохой на шее. Гнула спину, недоедала, ночами пряла — лишь бы Алёнке с Варей юбки были не хуже, чем у сельских купчих.
Жили в курной избе на отшибе, где картошка в огороде заменяла хлеб. Дочки выросли, сбежали в губернию — одна с мужем-чиновником в казённой квартире, другая с купцом третьей гильдии. Антонина же осталась одна, с больными коленями да пустым сундуком.
Тут сестра её, Аграфена, слегла от чахотки. Кинулась Антонина в город, в хоромы сестрины — а та жила, как боярыня: в шелках, с самоварами серебряными, в театры ездила. «Ухаживай за мной, Тонька, — говорила, — а не то прогоню, и дом тебе не достанется». Шок сменился пониманием: Аграфена-то и не глупа — всю жизнь сама себе царица.
Когда сестра отдала Богу душу, оставив Антонине дом с резными ставнями, та вдруг осознала: можно ведь и для себя пожить. Записалась на кружок балалаечников, в булочную ходила за калачами, по вечерам у окна сидела — глядела, как фонари зажигаются.
Но дочки, узнав, примчались, как вороны на падаль. Алёнка, увязшая в долгах за новую избу, требовала: «Продай дом, поделись!» Варя, с пятью детьми в съёмной конуре, вторила: «Нам бы угол купить!»
— Устала, — прошептала Антонина. — Хочу хоть раз проснуться не для вас.
Они визжали, что мать их бросила, называли её «самодуркой». «Мы твоя кровь! — орала Алёнка. — А ты в шелках разгуливаешь!» Варя же, всхлипывая, причитала: «Как же дети мои без бабушкиной доли?»
Антонина молчала, но внутри всё перегорело, как лучина. Вспомнила, как отдавала им последнюю копейку, как в пургу шла пешком на рынок — лишь бы им конфетку купить. А теперь — предательница.
Самое горькое? Пока Аграфена умирала, ни одна не приехала. Объявились, лишь когда наследство пахнуть начало.
— Ты нам больше не мать! — бросила Алёнка, хлопнув дверью так, что с посудного шкафа свалилась фарфоровая купчиха.
Варин муж письмо прислал — чтоб «бабка к детям не подходила». Антонина же, оставшись одна, впервые дышала полной грудью. По набережной гуляла, в трактире блины с мёдом ела. Глаза, прежде потухшие, теперь горели, как угли в печи.
Кто тут эгоист? Та, что всю жизнь отдавала, но на склоне лет решила пожить? Или те, что, словно пиявки, требуют ещё? Антонина знала ответ, только вот сердце от этого не легчало. Молилась, чтобы однажды дочки поняли — даже мать имеет право на свою долю солнца.
