**23 февраля, записи в дневнике**
С того утра, когда упала ложка, всё пошло иначе. Не просто привычка нарушилась — словно сама жизнь дрогнула. Екатерина Семёновна стояла на кухне, держа в руке столовый прибор, а он вдруг выскользнул, будто ожил. Упал на стол, застеленный старой клеёнкой с узором из ромашек, звякнул так, что эхо разнеслось по всей хрущёвке, точно выстрел в ночи. Ложка покатилась под табуретку, а она смотрела на неё, будто впервые видела. В этом падении было что-то зловещее, как намёк: вот оно, начало чего-то пустого.
Подняла, вымыла, вытерла насухо — словно хотела стереть не только следы овсянки, но и этот тревожный осадок. Снова села за стол, но есть не могла. Тишина в комнате стала гуще, даже старые часы «Слава» будто стеснялись тикать. Может, ждали чего-то. Или прощались.
В тот день она впервые пошла в «Пятёрочку» не за хлебом, а просто чтобы услышать человеческую речь. Накинула пальто, не глядя в зеркало, оставила платок на вешалке — вышла, будто убегала от одиночества, которое подступало, как вода в подъезде после прорыва трубы. «Пакет нужен?» — спросила кассирша, и Екатерина Семёновна еле сдержалась, чтобы не выпалить: «Вы первая, с кем я сегодня говорила». Молча кивнула, задержалась у кассы — вдруг скажут ещё что-то?
С тех пор она начала считать. Не годы, а тишину. Сколько месяцев не звонила дочь из Питера. Сколько недель не заходили соседки поболтать. Сколько раз ужинала под дребезжащее радио, даже свет не включая. Семьдесят два года — а чувствовала себя не старухой, а выброшенным прибором. Лампочкой, у которой всё в порядке, да только рубильник — в чужих руках.
А потом пришёл март. В аптеке у витрины с бинтами она увидела девчонку. Та металась между стеллажами, рылась в коробках с таблетками, всхлипывала в кулак. Варежки на резинке, как у школьницы, дрожали. Екатерина Семёновна подошла и твёрдо сказала: «У меня дома есть. Пошли».
Так в её жизни появилась Катюша — семь лет, нос красный от холода, глазёнки испуганные, как у бездомного котёнка. Мать, Виктория, снимала квартиру этажом ниже, переехала с двумя сумками да ребёнком, без гроша за душой. Муж сбежал, деньги кончились, а в тот вечер она в панике выскочила за лекарством, даже дверь не закрыв. И когда Екатерина Семёновна развела чай в трёх стаканах, вдруг поняла: это не жалость. Будто кто-то родной наконец переступил порог.
Катюша лепила из хлеба зайцев, ставила их на блюдце. Вика всё извинялась, теребила край свитера. Хозяйка молча доливала чай, а потом просто бросила: «Останьтесь. Комнаты пустуют. А тишины — хоть отбавляй. Вы её разбавите».
Остались. Сначала на пару дней. Потом — насовсем. Квартира наполнилась голосами: утром — шёпот, вечером — смех. То трубу прорвёт, то соль потеряется. Катюша как-то прошептала в коридоре: «Бабушка Катя» — и поправлять не стали.
Весной ложка упала снова. Но теперь — от смеха. Девочка задела варенье, Екатерина Семёновка потянулась поймать — и промахнулась. Ложка звякнула об кафель, подпрыгнула, все трое расхохотались. Даже дворовый пёс Шарик сунул морду в форточку, будто просился в компанию.
А наутро она поняла: больше ничего не считает. Ни дни, ни паузы, ни пустоту.
Иногда перемены приходят не с громом. А с падением ложки. Важно услышать звон — и не отшатнуться.
