Сон одиноких сердец
В последний вечер уходящего года старушки в доме престарелых под Екатеринбургом притихли, прислушиваясь к шагам за окном. Те, кто мог ходить, прильнули к заиндевевшим стеклам, а лежачие шепотом расспрашивали: «Идут?» Но снег замел тропинку к калитке, и никто не свернул с протоптанной дороги. Двор утопал в белизне, будто эти стены забыли все — даже зиму.
У Аграфены Семёновны был сын, о котором она рассказывала с гордостью, но со стыдливой оглядкой на соседок. Её Артём — главный инженер на заводе, невестка Надежда — экономист в мэрии, а внучка уже защитила диплом. Семья — загляденье, другим и не снилось. У подруг же дети — кто в тюрьме, кто спился, а кто и вовсе канул в неизвестность. Аграфена будто извинялась за своё счастье, но в глубине души надеялась: Артём вспомнит.
По вечерам старухи коротали время в зале, перебирая воспоминания, как чётки. Повторяли одни и те же истории, будто боялись, что прошлое рассыплется, если о нём не говорить.
Аграфена когда-то призналась подруге Марфе, что родом из глухого села под Тобольском. Года три назад сын упросил её переехать. Сулил заботу, светлую комнатку в их хрущёвке. Покойный муж ворчал: «Город — не наше место», но сдался. Артём, зная, что отец — афганец, смекнул выгоду. Прописал его, и вот — новая трёшка по льготе. Невестка тогда рыдала от счастья: до этого ютились в общаге с тараканами.
Но через год мужа не стало. Аграфена сникла, слегла, и её разбил инсульт. Чудом поднялась, но ухаживать за ней стало тяжко. Надежда всё чаще кричала на Артёма, хлопала дверью. Бабка слышала это сквозь стены и однажды сказала: «Отвези меня в дом для старых, не губи семью». Сын молча кивнул. Так она и оказалась здесь.
У Марфы своя печаль. Её Ваня — добрый малый, но жизнь закрутила его в штопор. Он сидел, но перед праздником должен был выйти. Марфа ждала, как манны небесной. Говорила, что всему виной его жена, Людка. Та работала в «Пятёрочке» и таскала домой то колбасу, то сыр, а потом и «беленькую». Сначала выпивали «для души», а потом — просто чтобы забыться. Людку уволили, и они с Ваней пустились воровать. Сперва обчистили саму Марфу, потом — соседку. Когда у старухи отнялись ноги, она попросилась в дом престарелых — лишь бы не видеть, как сын катится в бездну.
Ваня сел, но в письмах клялся: «Исправлюсь, мам». О Людке — ни слова. Марфа даже не знала, жива ли та. Каждое утро крестилась, шепча: «Господи, дай ему сил».
Вечер наступил, а у ворот — никого. Старушки перешёптывались: «Неужели забыли? Не может быть…» Надежда таяла, как снежинки на тёплой ладони.
Когда объявили отбой, в комнату зашла санитарка Таня:
— Марфа Никитична, у вашего Вани на плече медведь с топором наколот?
— Есть! — ахнула Марфа, поднявшись с кровати, хотя ноги не слушались.
— Живёхонек, не переживай. Спит у кочегарки, в старом телогрее. Хотел к тебе, да стыдно — весь обшарпанный.
— Танюша, родная, вот деньги, купи ему что-нибудь, — всхлипнула Марфа, суя в её руку смятые пятисотки.
— Не надо, — санитарка улыбнулась. — Накормили, баньку истопили. Крепко спит. Завтра придёт.
Марфа, вытирая слёзы, бормотала благодарности, а та только махнула рукой. Аграфена лежала, глядя в потолок. Артём не приехал. Обещание оказалось пустым, как скорлупа. Сердце ныло, но она молчала, не желая омрачать радость подруги — единственный свет в их ледяной комнатке.
