Анфиса сидит у окна, следя за уличной суетой. Трамваи скрипом колёс раздражают слух, спешащие куда-то прохожие мелькают перед глазами, а голова занята одним — вчерашним письмом. Конверт с мрачноватой окантовкой лежит на кухне уже день, его потрогать-то страшно.
— Мам, ты как памятник? — Дмитрий врывается с размаху, бросает сумку к порогу. — Опять киснешь? Хлебнуть бы чего, пусто как в проруби.
— Иди поешь, — Анфиса вздыхает, не отводя взгляда. — Котлеты в холоде, подогрей в микроволновке.
Сын останавливается посреди комнаты, вглядывается. Что-то в позе матери настораживает, слишком сковано.
— Чё случилось? — Дмитрий подходит ближе. — Вид у тебя… не свой.
— Да ничё, — Анфиса поворачивается к нему. — Письмо принесли. Читать боюсь.
— Какое? От кого?
— От нотариуса. Из Питера.
Дмитрий хмурится. Бумаги от нотариусов редко хорошие вести приносят. То долги, то суды, то ещё какая канитель.
— А что там может быть? — осторожничает он.
— Хрен его знает. Может, тётя Алёна что завещала. Последние годы в Питере жила, квартирку там имела. Только мы лет десять как на разных планетах.
Анфиса встаёт, идёт на кухню. Конверт лежит на месте, будто смеётся над её малодушием.
— Мам, может, вскроем? — Дмитрий берёт конверт. — Чего страшнее правды?
— Может быть всякое, — огрызается мать. — Вдруг обязательства её, долги какие. Не нужны мне лишние заботы.
— А может, складчина? — Дмитрий уже готов рвать бумагу, но жест матери его останавливает.
— Погоди. Дай мозги собрать.
Особо думать не о чём. Тётя Алёна — родня двоюродная, росли в одном дворе, да пути разошлись. Уехала в Северную столицу после вуза, там устроилась, в научном каком-то заведении работала. Детей не случилось, мужа давно похоронила. Анфиса ж в родном промышленном городке задержалась, Дмитрия подняла одна, мужа рано схоронила, всю жизнь детсадовской няней проработала.
Виделись последний раз на дедушкиных поминках, лет десять лет назад. Тогда тётка казалась чужой особой с питерскими манерами, в шикарном пальто, свысока глядящей на провинциальную родню.
— Ладно, открывай, — сдаётся Анфиса. — Только если пакость, я тебя предупреждала.
Дмитрий аккуратно вскрывает конверт, достаёт плотные листы. Пробегает глазами первые строчки и вдруг свистит.
— Мам, тут пишут, тётя Алёна завещала тебе питерскую двушку.
— Что? — Анфиса едва чашку не роняет. — Какую двушку?
— В районе Песочной. И ещё вклад банковский… — Дмитрий листает бумаги, глаза круглеют. — Мам, там круглёпый счет.
Анфиса плюхается на стул, ноги вдруг как не свои.
— Не верю. Мы ж почти не общались. За что такое?
— Тут записка от неё. От руки. — Дмитрий протягивает матери листок.
«Фисочка, коль читаешь сие, значит, меня отпели. Знаю, мы разошлись, и виновата в основном я. Все думала, впереди куча времени, успею родню подлатать. Но время кончается внезапно надорвись. Квартира тебе. Ты всегда добряком была, других грела. Пора о себе подумать. Твоя Алёна».
Анфиса перечитывает записку раз за разом, не веря глазам. Слёзы сами текут по лицу.
— Как же так-то? — шепчет она. — Отошла,ладышка, а я и не ведала. Не проводила, не отплакала…
— Мам, себя не кори. Откуда знать-то? — Дмитрий обнимает мать. — Может, она и не хотела шуму. Иные тихо уходят.
— Да почему мне-то? Иная родня поближе водилась.
— Видать, надёжнее тебя не нашла. Или знала тебя лучше, чем ты думаешь.
Анфиса снова вчитывается в строки. «Пора о себе подумать». Когда она последний раз о себе думала? Не припомнит. Сначала за родителями тянулась, потом Дмитрия одного тягала, работой надрывалась. А теперь сын взрослый мужик, сам скоро семью заведёт.
— И куды теперь с этим добром? — теряется она.
— Для начала— съездить в Питер, квартиру глянуть. Бумаги оформить толком. — Дмитрий уже с планами. — Мам, ты ж понимаешь? Жить теперь можно по-иному.
— Как это по-иному
Увидев ватагу детей, швыряющих снежки слишком близко к окнам, Галина одела пальто, вышла во двор и, как когда-то в детстве с Клавой, увлекла ребятню строить снежную крепость под радостный визг, понимая, что добро, посланное черным конвертом, теперь возвращается через ее руки теплом к другим.