Вот история, адаптированная под русскую культуру с лёгкой иронией, но тёплой интонацией:
Меня зовут Виктор, и мне 45. Всю жизнь я думал, что мне крупно повезло: семья, жена, сын — всё как у людей. Жена у меня — Людмила, вместе уже пятнадцать лет. Мы и бедствовали, когда рубль прыгал хуже кузнечика, и болели, и ругались из-за мелочей, но всё это казалось ерундой, потому что рядом была она — моя Люся. А ещё наш сынишка — Алёшка. Для меня он был всем: свет в окошке, смысл в буднях. Я его пеленал, когда он орал по ночам, учил завязывать шнурки (что, кстати, далось ему быстрее, чем мне в его годы), таскал на себе по паркам и мучился с домашкой. Мой мальчик. Моя кровь.
Но однажды всё перевернулось, как перевёрнутый стакан на скатерти — мгновенно и неаккуратно.
Мы с Людмилой поругались. Из-за чего? Да чёрт его знает! То ли я забыл вынести мусор (в сотый раз), то ли она опять намекнула, что я ем, как студент в общаге. В общем, словесная перепалка набрала обороты, будто поезд «Сапсан» без тормозов. Я ляпнул что-то колкое, а Люся, не сдержавшись, выдала:
— Да ты ему и не отец вообще! Он не твой! Никогда твоим и не был!
Тишина. Сердце упало куда-то в район желудка. В ушах зазвенело, будто я только что вышел из рок-концерта. Я уставился на неё, пытаясь понять: это шутка? Но шутки у Людмилы обычно смешнее.
Она сама испугалась своих слов, закрыла лицо руками. И тут — как в плохом сериале — в дверях появляется Алёшка. Вернулся с футбола раньше обычного. И вот незадача: подошёл как раз к кульминации.
Он всё слышал.
Тишина повисла такая, что даже холодильник перестал гудеть. Мы все замерли, будто в игре «Замри-отомри». И тут мой «не сын» тихо, но очень чётко говорит:
— Пап… Даже если мы не родня по крови, ты для меня — настоящий отец. Я тебя люблю.
От этих слов у меня внутри что-то перевернулось. Я посмотрел на него — щуплого, в мятом школьном худи, но такого взрослого в эту секунду. Слёзы сами полезли, и я даже не стал их прятать. Просто подошёл и обнял его так крепко, будто хотел защитить от всех мировых несправедливостей. А он в ответ стиснул меня так, что рёбра затрещали, но мне было не больно.
Не знаю, сколько мы так стояли. Может, минуту, может, пять. Но я понял одно: не отдам этого парнишку никому. Пусть хоть все ДНК-тесты мира кричат обратное. Я его растил, я ему читал «Денискины рассказы», я ругался с ним из-за «двоек» по математике. Я — его отец. Точка.
Позже Людмила, всхлипывая в три носовых платка, созналась: Алёшка родился за полгода до нашей встречи. Боялась сказать правду — думала, сбегу. А потом, глядя, как мы с ним сдружились, решила, что пусть уж лучше эта тайна умрёт в недрах её совести.
Да, признаваться в таком духе — идея так себе. Но что выросло, то выросло.
Я не сбежал. Мы остались семьёй. Я не стал искать биологического папашу Алёшки — зачем? Я тот, кто нёс его на руках, когда у того температура под сорок, кто объяснял, почему небо синее, и кто прятал «двойки» в дневнике от Люси. Я — не «муж мамы». Я — его папа.
А Алёшка… он теперь ещё роднее. Как ни странно.
Вот так. Правда оказалась горькой, как недозрелая рябина, но моя любовь к этому сорванцу — слаще мёда. И это главное.
