Записка на холодильнике
Проснулась Марфа Семёновна, как всегда, в шесть утра. За окном ещё темнело, но её внутренние часы сорок лет не подводили. Накинула старенький халат, побрела на кухню, поставила чайник.
На холодильнике белел листок, пришпиленный магнитом в виде матрёшки. Странно — вчера вечером его точно не было.
Она сняла записку, щёлкнула выключателем. Почерк незнакомый, неровный, будто писал человек левой рукой.
«Марфа Семёновна! Простите за беспокойство. Я ваша соседка напротив — Нина Фёдоровна Лебедева. Очень стыдно просить, но не к кому больше обратиться. Не найдётся ли у вас немного сахара? Верну до копейки. Квартира 32. Спасибо огромное.»
Марфа Семёновна нахмурилась. Соседка из тридцать второй? Да там же семья Ворониных живёт, с двумя мальчишками. Она ведь знала всех в подъезде — десять лет как старшая по дому.
Чайник зашипел. Она отложила записку, принялась нарезать хлеб к завтраку. На душе было неспокойно. Как эта Нина попала в квартиру? И почему она не слышала, что Воронины съехали?
После завтрака надела пальто, вышла в подъезд. Постояла у двери тридцать второй, прислушалась. Тишина. Ни детского смеха, ни топота. Лишь шёпот телевизора за стеной.
Робко нажала на звонок.
— Кто там? — хрипловатый женский голос.
— Марфа Семёновна из тридцать третьей. Вы записку оставляли? Про сахар?
Замок щёлкнул, дверь приоткрылась на цепочке. В щели блеснул один настороженный глаз, морщинистая щека.
— Это вы Марфа Семёновна? — недоверчиво.
— Я. А вы Нина Фёдоровна?
— Да-да, проходите, родная.
Цепочка упала, дверь распахнулась. Марфа Семёновна замерла на пороге. Всё здесь было не так. Ни следов детских ботинок, ни пестрых обоев. Скромно, чисто, но словно из другого времени.
— Присаживайтесь, — махнула хозяйка к дивану. — Чаю предложить?
— Спасибо, не откажусь.
Марфа разглядывала соседку. Лет семьдесят, не меньше. Седые волосы убраны в аккуратную косу, руки тряслись, но взгляд живой, пронзительный.
— Простите за беспокойство, — засуетилась Нина Фёдоровна с чашками. — Сахар кончился, а в магазин — ноги не несут. Совсем одряхлела.
— Пустяки. Но скажите… а Где Воронины-то? Съехали?
Старушка застыла с чайником в руках.
— Воронины? Какие Воронины?
— Да семья, что тут жила! Муж, жена, два мальчика.
— Не знаю, милая. Я здесь пятнадцать лет живу. Одна.
Марфу Семёновну вдруг закружило. Пятнадцать лет? Но она же видела Ворониных на прошлой неделе! Мать с коляской, старший мальчик на самокате…
— Нина Фёдоровна, а как вы записку-то мне оставили? Я дверь всегда на засов запираю.
Старушка растерянно моргнула.
— Какую записку?
— Да вот эту! — Марфа достала из кармана листок. — Про сахар!
— Я ничего не писала. Не моя это бумага.
— Но здесь же ваше имя! Нина Фёдоровна Лебедева!
Та взяла записку, долго вглядывалась, водя пальцем по строчкам.
— Фамилия моя… но не писала. Может, шутка чья?
Марфа Семёновна чувствовала, как земля уходит из-под ног. Соседка явно не лгала… но кто тогда?
— Знаете что, — встала она, — я принесу сахару. А записку вы пока подержите — вдруг вспомните.
— Спасибо, голубушка. Добрая вы.
Вернувшись, насыпала сахар в жестяную баночку, снова постучала к соседке.
— Нина Фёдоровна, можно вас спросить?
— Да, конечно.
— Вы не помните семью Ворониных?
Старушка покачала головой.
— Не припоминаю… Хотя… давно ли тут кто-то жил? Но память уже не та.
— А с соседями общаетесь?
— Да кто со старухой станет болтать? Только дядя Миша с первого этажа заходит, хлеб приносит.
Дядя Миша — Михаил Игнатьевич — жил здесь с постройки дома. Марфа спустилась к нему.
— О, Марфа Семёновна! — распахнул дверь седой старик. — Чайку?
— Спасибо, не надо. Скажите, а кто в тридцать второй живёт?
— Как кто? Нина Фёдоровна. Хорошая старушка, только здоровье шалит.
— А Воронины где?
— Какие Воронины?
— Да семья, что там была!
Михаил Игнатьевич нахмурился.
— Ты, Марфа, не больна ли? Никаких Ворониных у нас не было. Нина Фёдоровна там двадцать лет живёт.
— Но я же их видела!
— Возраст, голубушка. Память играет.
Марфа Семёновна схватилась за косяк. Неужели она всё выдумала?
— Дядя Миша, а что с Ниной Фёдоровной?
— Да склероз у неё. То забудет, что ела, то имя своё не вспомнит. Одна как перст — родни нет. Я за ней приглядываю.
Марфа поднялась к себе, села на кухне, уставилась на место, где висела записка. Магнит-матрёшка одиноко красовался на холодильнике.
Вечером позвонил сын Олег.
— Мам, как ты?
— Олежек… скажи честно — я странно себя веду?
— В каком смысле?
— Забываю что-то, путаю?
— Да нет. А что случилось?
Она рассказала про записку, про соседку. Олег помолчал.
— Мам, может, у неё склероз? Написала и забыла.
— Но как она в квартиру попала?
— Дверь могла быть незаперта. Или через кого передала.
Утром Марфа снова пошла к Нине Фёдоровне. Дверь открыл мужчина в робе.
— Вы к кому?
— К Нине Фёдоровне. Я соседка.
Он пропустил её. Старушка лежала на диване, бледная, с мутными глазами.
— Нина Фёдоровна? — тихо позвала Марфа.
— А вы… кто? — слабый шёпот.
— Я соседка ваша… вчера приходила.
— Не помню…
Мужчина наклонился:
— Я её племянник. Забираю к себе — совсем плоха стала.
ВечеромНа следующее утро Марфа Семёновна проснулась от стука в дверь и, открыв её, увидела на пороге ту самую жестяную баночку с сахаром, которую вчера отдала Нине Фёдоровне — только теперь она была доверху наполнена мелким речным песком.
