Сестра, которую я всегда презирала

**28 сентября**
Только что вспомнил детство. Сашка орал благим матом:
– Не смей трогать мою мишку! – и почти выдрал из рук старшего брата, меня, Вадима, потертого плюшевого медведя. – Пап! Вадим опять взял мои вещи!
– Ох, ты жадина! – огрызнулся я, восьмилетний, но мишку все же вернул. – Подумаешь, какое сокровище!
– Мальчики, ну что за гвалт решили поднять!? – Борис Николаевич вышел из сеней, вытирая о фартук руки. – Вадим, отстань от брата. Игрушек у тебя – воз да мал.
– Да они все старье, а у Сашки новые! – возмутился я. – Чего так? Не по правде!
– Потому что я младший, – самодовольно заявил Сашка, прижимая мишку. – Сам папа говорил.
Я зубы стиснул. Молчал. Да, отец действительно так говорил. И бабка Агафья. И дядя Гена. Все твердили одно: «Сашенька мал, ему уступи», «Сашенька хворый, береги его», «Сашенька у нас славный».
А я? Вадим большой? Вадим здоровый? Вадим должен понимать. Вечно понимать и уступать.
– За стол, – устало бросил отец. – И брата веди.
В школе пытался о доме не думать, но и там Сашка мерещился. Учительница Татьяна Федоровна частенько спрашивала, как Сашенька, не кашляет ли, скоро ли за парту сядет.
– А ты, Вадик, помогаешь брату готовиться? – спросила как-то после урока.
– Помогаю, – солгал я.
Взаправду терпеть не мог эти уроки. Сашка канючил, буквы ленился учить, усталость строил. А отец только: «Брось к нему приставать. Видишь, малец выбился».
– Сашка, буква «А» пишется не криво! – сердился я, стирая каракулю. – Гляди, как надо!
– Не хочу! – хныкал брат. – Руку ломит!
– Ничего не ломит! Ленишься!
– Папа! Вадим меня обидел! – тут же вопил Сашка.
И папа, разумеется, меня же и ругал. Вечно меня.
Когда Сашка в школу пошел, думал, поймет он теперь, что такое учиться, стараться, двойки хватать. Ан нет. Он схватывал влет, пятерки сыпались, учителя на руках носили.
– Вот талантливый у тебя брат! – восторгалась наша Тимуровна. – Прямо отличник орел. Тебе б у него поучиться, как надо.
Я молчал, кулаки сжимая. Что скажешь? Что Сашка не талант, а просто везунчик? Что ему все само в руки? А мне всю ночь горбить надо, чтоб четверку вытянуть.
Дома тоже не было пощады. Сашка рос видным парнем – светловолосым, сероглазым, станом крепким. Соседи только ахали: «Ах, паренек-пирожок! Прямо Иваном-Царевичем глядит!»
А я? Я был обычным. Не красавцем, не уродиной – самый простой чернявый парень с карими глазами. Таких – воз и волоки.
– Наш Сашка будет атаманом, – мечтательно говаривал отец, глядя на сына. – Или кулачным бойцом. Такому росту грех не употребить.
Я делал вид, что глух, но каждое слово как ножом в груди ворошило. Выхожу, я – не грех? Выходит, из меня ничего не выйдет?
– А я кузнецом буду, – пробурчал однажды.
– Кузнецом? – удивился отец. – Ну, коль получится. Ученье-то надо одолеть.
«Коль получится». Не «обязательно станешь» или «у тебя выйдет», а «коль». Точь-в-точь отец в меня и не верил.
Сашка меж тем рос и креп. В старших классах девки возле него так и вились. Кокетничал, подмигивал, подарки принимал. Я глядел с горечью.
– Смотри, какой нож мне Степан вручил! – щебетал Сашка. – Говорит, по руке пришёлся!
– Ладный, – процедил я.
А ведь и я мечтал, чтобы кто подарок вручил, доброе слово молвил. Да кто заметит серую ворону, когда рядом ясный сокол блещет?
– Вадька, а ты чего кислый? – спросил Сашка. – Тебе нож дарю?
– Не надо, – отрезал я.
Подачками меня не проймешь. Жалости не хотел. Ждал, чтоб меня самого приметили, оценили, полюбили. Да где такового сыщешь?
После школы Сашка в войско государево подался. Отец ликовал.
– Ведал, манер
Племянница убежала играть с подарком, а мы сели пить остывший чай, и я подумал, что эта детская щебетунья, сама того не зная, только что открыла нам новую главу – главу, где мы наконец-то стали просто сёстрами, хоть и в зрелом возрасте.