Сестру обожали с пелёнок, а моё рождение родители называли юношеской оплошностью…
Сквозь годы тянется чёрной нитью память: я — посторонняя в родных стенах. Объятия без повода, вопросы «как дела?», гордость за меня — всё это доставалось лишь воздуху. Мать не скрывала: «Тебя не ждали. За твоего отца вышла замуж только из-за живота. Жить вместе не планировали — пришлось». Эти фразы, как раскалённые иглы, впивались в душу с малых лет.
Три года мне стукнуло, когда в дом принесли свёрток — Людмилу. Сестрёнке с первых дней отдали солнце с неба: кружевные платьица из ГУМа, немецкие куклы, пирожные с «Красного Октября». Захнычет — ей рубль на эскимо. Нагрубит, чашку разобьёт — родители ухмыляются: «Характерчик!». А я? Ходила по струночке. Лишний вздох — и шипение: «На Люду посмотри! Учись, как надо!»
Росла невидимкой. Вечной спутницей золотоволосой куклы, которой восхищались тётушки на кухне. Сама решала задачи, сама давала сдачи хулиганам, сама гасила слёзы под одеялом. Никто не спрашивал, почему я молчу целыми днями.
В двадцать собрала чемодан и укатила в Ростов-на-Дону. Без слёз, без прощального пирога. Родители даже адрес не спросили. Не звонили. Друзья волновались, коллеги искали — они молчали. Когда набирала сама, слышала ледяное: «Здравствуй. Что надо?»
Потом встретила Дмитрия. Полюбил не куклу с фальшивой улыбкой, а ту, что пряталась за ней. Сыграли свадьбу в деревенском клубе, родили близнецов. Он стал щитом от всего мира — тёплым, надёжным. Впервые поняла: я — дом. Не временный приют.
Люда же осталась в родительской хрущёвке. Избалованная красавица с вечным недовольством в глазах. Женихи водились — от механиков до юристов. Всем находила изъян: «У одного руки грубые, у другого смех глупый…»
Когда отца сразил инсульт, не смогла отвернуться. Каждый месяц переводила пять тысяч рублей — даже когда муж оставался без работы. Дима лишь гладил по спине: «Делай, как сердце велит».
И вот Люда на пороге. Щурит начищенные ногти, оглядывает нашу квартиру в Новых Черёмушках. Бросает через губу: «Мало присылаешь. У тебя же муж — директор магазина! Мы тебя растили, одевали…»
Слушаю и вижу другое: как в четырнадцать мыла полы у соседки за резиновые сапоги. Как нянчила чужих детей, пока они с матерью грелись в Сочи. Как дрожала от холода в осеннем пальто «на вырост».
Она пыталась шептаться с Димой у подъезда, клянчила «на лекарства», а сама щеголяла в новой норковой шубе. Не стала кричать. Перевела десять тысяч. Написала: «Больше не беспокойтесь. И меня не тревожьте. Хватит».
Простить? Если бы хоть раз сказали: «Прости, дочка». Или просто обняли. Но за тридцать лет — только счета. Требования. Упреки. Устала платить за то, что родилась не по графику. А ведь я — не ошибка. Я — человек.
Скажите… Вы смогли бы?..
