Ноябрьский вечер, кромешный дождь со снегом рычал в окне, ветер в трубах завывал, словно голодный волк, а в нашем санитарном пункте печка трещала, согревая. Я уже собиралась уходить, как скрипнула дверь, и на пороге появился Григорий Сомов огромный, широкоплечий мужик, будто бы ветер бы мог сдуть его с ног. В руках у него крошечный кукольный свёрток его дочь, Маруся.
Он тихо положил ребёнка на кушетку, отступил к стене и застыл, как статуя. Я взглянула на девочку: лицо её было бледным, губы сухими, в щёках появлялся мелкий трепет, а она дрожала и шептала одно слово: «Мам мамочка». Ей тогда даже пяти лет не было. Температуру измерила почти сорок градусов!
Гриша, что ты так стоишь? Она же давно в таком виде? спросила я, уже занявшись ампулой и шприцем.
Он молчал, глядел в пол, под небритой щекой пробежали желваки, руки сжаты так, что костяшки побелели. Словно он был гдето далеко, в своей боли. Я поняла: лечить надо не только девочку, но и этого человека, чья душа расколота, раны в ней хуже любой лихорадки.
Укол сделала, успокоила маленькую, её дыхание стало ровнее. Села рядом, глажу её горячий лоб и шепчу Григорию:
Останьтесь здесь. При плохой погоде лучше лечь на диван, а я присмотрю за ней.
Он лишь кивнул, но не пошевелился. Так он стоял у стены до самого рассвета, как часовой на посту, а я всю ночь меняла компрессы и поливала Марусю водой. Думала, думала
В деревне ходили разные слухи о нём. Год назад утонула его жена, Катерина, красивая, звонкая, как ручей. После её смерти он будто замёрз. Работа́л за троих, держал дом в порядке, ухаживал за дочкой, но глаза его были пусты, словно мёртвые. Слова с кемто не находил, лишь зубами скрипел, приветствуя.
Говорили, что в тот день на берегу он, напившись, произнёс злое слово, и её горе толкнуло в реку. Он не успел её остановить. С тех пор он не пьёт, но вины его нет. Вина густая, как водка, отравляет душу. Весь село смотрел на него с дочкой, как на «мужика с прицепом», только его «прицеп» не ребёнок, а тяжелая скорбь, которую он таскал повсюду.
Утром Маруся поправилась, температура спала. Она открыла большие васильковые глаза, взглянула на меня, потом на отца, губы дрожали. Григорий подошёл, неловко схватил её за руку и отдернул, будто ожёгся. Он боялся в ней увидеть Катерину, свою боль.
Я оставила их у себя ещё на день, сварила куриный бульон, кормила ложкой. Малуня ела молча, почти не говорила, лишь «да», «нет». Отец тоже молчал: суп налил, хлеб отрезал, косичку заплёл грубыми пальцами. В их тишине в доме звенела пустота.
Я слежу за ними: то пирожками угощу, то банку варенья под предлогом, что нечего делать. Они живут, как два чужих человека под одной крышей, между ними ледяная стена, и никто не знает, как её растопить.
Весной к нам приехала новая учительница из города, Ольга Сергеевна тихая, интеллигентная, с печалью в глазах. У неё тоже была своя тяжёлая история, привезённая в нашу глушь. Она начала учить детей, и Маруся попала в её класс.
Как луч света в мрак, Ольга сразу заметила Марусю, почувствовала её безмолвную печаль и начала постепенно её согревать. Книжки с картинками, цветные карандаши, после уроков сказки всё это Тянуло девочку к ней.
Я однажды зашла в пустой класс и увидела их вдвоём: Ольга читала, а Маруся, прижавшись к ней, слушала, словно замерев. На лице учительницы было спокойствие, тихая радость, которой я давно не видела.
Сначала Григорий смотрел на это как волк. Придя за дочкой, увидел её с учительницей, и лицо его врезалось в камень. Он буркнул «Домой» и схватил её за руку без приветствия. В доброте Ольги он увидел лишь жалость, а жалость для него была хуже пощёчины.
Однажды они столкнулись у магазина. Ольга с Марусей вышли, лакомились мороженым, а Григорий подошёл. Он нахмурился, Ольга улыбнулась светло:
Григорий Иванович, здравствуйте. Мы просто балуем вашу дочку.
Он взглянул исподлобья, выхватил мороженое из рук дочери и бросил в урну.
Не лезьте в своё дело. Мы разберёмся сами.
Девочка заплакала, а Ольга осталась стоять, глаза полны обиды и боли. Григорий ушёл, таща за собой рыдающую дочь. Моё сердце сжалось от этого зрелища. Как же он сам себя ломает, и ребёнка тоже.
Вечером он пришёл за корвалолом, сказал, что сердце давит. Я налила стакан, села напротив.
Это не сердце давит, Гриша. Это горе душит. Ты думаешь, молчанием защищаешь дочь? Ты её убиваешь молча. Ей нужны ласковые слова, тепло. Ты держишь её, как ледышку, и не можешь взглянуть в глаза. Отпусти Катерину, отпусти! Живой надо жить.
Он слушал, опустив голову, потом поднял глаза, полные вселенской муки.
Не могу, прошептал он, не могу
Он ушёл, а я сидела, глядя ему вслед. Иногда легче простить другого, чем самого себя.
Наступил конец мая, всё цвело, пахло черёмухой. Ольга снова осталась с Марусей после уроков, они сидели на школьном крыльце и рисовали. Маруся нарисовала дом, солнце, рядом большую фигуру папу, а рядом с ним чёрное пятно, закрашенное карандашом.
Ольга взглянула на рисунок, чтото в ней оборвалось. Она взяла Марусю за руку и пошла к Сомовым.
Я проходила мимо их дома, решила спросить, не нужен ли им чтонибудь. У калитки стояла Ольга, сомневалась, а во дворе Григорий пилит дрова, щепки летят.
Ольга решилась войти. Григорий выключил пилу, обернулся, лицо стало темнее тучи.
Я же просил
Простите, тихо сказала она. Я не к вам пришла. Привела Марусю, но хочу, чтобы вы коечто знали.
Она начала рассказывать о себе: о любимом муже, погибшем в аварии, о годе, проведённом в закрытой квартире, о том, как она желала умереть. Голос её дрогнул.
Я тоже вину себе возлагаю, прошептала она. Думала, если бы я не отпустила его, если бы попросила остаться Я тонула в горе, Григорий Иванович. А потом поняла, что своим горем предаю его память. Он любил жизнь, хотел, чтобы я жила. И я заставила себя дышать ради него.
Григорий стоял, словно поражённый громом. Маска неприступности начала сползать. Он закрыл лицо руками и затрясся, не плача, а дрожа всем телом.
Это я виноват, прошептал он сквозь зубы. Мы не ссорились Мы смеялись в тот день. Она, как девчонка, полезла в реку вода была ледяная. Я кричал, а она смеялась. Потом она поскользнулась, ударилась головой Я нырял, искал её но уже не смог её спасти.
В тот миг из дома на крыльцо выбежала Маруся, слышала всё через открытое окно. Она стояла, глядя на плачущего отца, в её глазах не было страха, лишь безграничная детская жалость.
Подошла к нему, обняла его сильные ноги тонкими ручками и крикнула:
Папа, не плачь. Мама на облачке смотрит на нас, она не сердится.
Григорий упал на колени, обхватил дочь, заплакал, как ребёнок. Она гладила его щёку, волосы, повторяя: «Не плачь, папочка». Ольга стояла рядом, тоже плакала, но уже слёзы очищали, а не ранили.
Время шло. Лето сменилось осенью, потом пришла весна, и в нашем Заречье появилась ещё одна семья не по паспорту, а понастоящему.
Я сидела на своей веранде, солнце греет, пчёлы жужжат в цветущей вишне. Вдоль дороги шли Григорий, Ольга и Маруся, держась за руки. Маруся щебетала, смеялась, её смех, словно колокольчик, раздавался по всей улице.
Григорий выглядел другим человеком: плечи расправлены, в глазах свет, улыбка тихая и счастливая, как у тех, кто нашёл сокровище.
Они подошли к мне, остановились.
Здравствуйте, Валентина Семёновна, сказал Григорий, голос его полон тепла.
Маруся подбежала, протянула мне букет одуванчиков.
Это вам!
Я приняла цветы, глаза мои уже слезятся. Смотрю на них, сердце радуется. Он отрезал свой тяжёлый «прицеп». Любовь детская и женская помогла ему освободиться.
Они пошли к реке. Я подумала, что теперь эта река для них не место скорби, а просто вода, где можно посидеть, полюбоваться потоком и увидеть, как всё плохое уходит.
А вы как считаете, милые мои? Может ли человек в одиночестве выбраться из трясины горя, или ему нужен тот, кто подаст руку?
