Последний приют. История одной скамейки и одной сломанной судьбы
Полуденное солнце медленно клонилось к закату, заливая тёплым светом пыльные аллеи. В дальнем углу ухоженного дворика, отгороженного высоким забором, под раскидистым каштаном сидел Иван Петрович. Он любил эту скамейку — первую от входа, с отличным видом на всю территорию. Здесь он чувствовал себя летописцем, подмечающим каждую мелочь: шорох листьев, шум подъезжающих машин, новые лица — всё, как в книге, где пишутся чужие судьбы.
Он откинулся на спинку, вытянув ноги. Тёплый ветер играл его седыми прядями, будто шаловливый ребёнок. Глаза были закрыты, но уши ловили каждый звук. И он сразу услышал, как за забором мягко зашипели тормоза.
Приоткрыв веки, Иван Петрович глянул в сторону улицы. Из-за тонированных стёкол дорогого внедорожника ничего не было видно. Через мгновение открылась дверь, и на тротуар вылез плотный мужчина в кожанке. Подбежав к багажнику, он вытащил две сумки.
— Выходи, мам, приехали. Здесь хорошо, — сказал он с натянутой бодростью, заглядывая в салон.
За ним, шаркая и опираясь на трость, вышла пожилая женщина. Невысокая, сгорбленная, с лицом, застывшим в напряжении. Мать.
— Сынок, отнеси вещи в приёмную… Мне ещё надо успеть, — бросил он, даже не взглянув на неё.
— Мам, быстрее, у меня дел по горло, — уже раздражённо буркнул мужчина, хлопая дверцей.
Иван Петрович усмехнулся. «Ну вот, ещё одна… брошенная, как старый хлам». Сердце кольнуло, и он машинально потянулся за таблеткой.
Через несколько минут дверь приёмной захлопнулась. Мужчина выскочил, втиснулся в машину и укатил, не оглянувшись.
Иван Петрович закрыл глаза. Вспомнилась Марфушка, его Марфушка — ещё живая, ещё шептавшая ему по утрам ласковые слова. Всё делили пополам. Даже мечтали уйти вместе, в один день.
Но однажды он проснулся и увидел её глаза — открытые и пустые.
Мир перестал существовать. Он не ел, не топил печь. Просто лежал в тишине, пока соседка не вызвала сына телеграммой.
Сын приехал на следующий день.
— Батя, бери самое нужное. У меня гостевая свободна, поселим тебя туда, — уговаривал он, складывая вещи в мешок.
— Рамку с Марфушей помоги снять, — только и попросил Иван Петрович.
— Да зачем она тебе? — вздохнул сын, но, встретив взгляд отца, покорно снял фотографию.
Невестка встретила их сжатыми губами.
— Серега, ну как я мог отца там оставить? — шептал сын на кухне.
— А у меня, значит, гости с потолка свисать будут?! — шипела она. — Дом престарелых не вариант? Кто ухаживать будет? Я? Да ни за что!
Иван Петрович услышал. Вышел в коридор, опёрся о косяк:
— Сын, она права. Оформляй документы. Я подпишу всё на продажу дома. Только не ссорьтесь.
— Вот видишь! — обрадовалась невестка. — Разумный человек. А ты упёртый, как твой дед. Проходите, Иван Петрович, всё обсудим.
Он тряхнул головой, словно стряхивая воспоминания. Вытер лицо платком и медленно поднялся. Нога ныла, но он пошёл к корпусу — проведать новенькую.
Женщина сидела у двери, маленькая, в платочке, который то комкала в руках, то старательно расправляла. Старалась держаться, но губы дрожали.
— С новосельем… — неловко начал он. — Меня Иван Петрович. А вас?
— Анна… Семёновна, — прошептала она.
— Сами решили или как? — тихо спросил он, но взгляд говорил: «Я знаю правду».
— Сама, сама… Сын у меня важный, внук в юристы идёт. Всё у нас хорошо, — твердила она, будто оправдываясь перед кем-то.
«Привезли и бросили, — подумал Иван Петрович. — А она твердит: “Всё хорошо”. Только мать может так врать, защищая своих».
— Я тут ненадолго… Скоро заберут. Без них мне нельзя…
Слёзы подступали, но она глотала их. Иван Петрович встал:
— Всё наладится. Потерпи чуть-чуть. Я пойду, пройдусь…
Он не обернулся. Не смог.
Утром в коридоре — суета. Сосед буркнул:
— Новенькую ночью забрали. Сердце.
Иван Петрович сел на кровать, отвернулся к стене. Молча.
— Отмучилась, бедняга… Спи спокойно, Анна Семёновна, — прошептал он, крестясь и зажмуриваясь.
А за окном вставал новый день. Солнце робко касалось подоконников, словно стыдясь света в мире, где брошенных стало на одного человека больше.
