**Дневник. День, когда я перестала молчать**
Тишину разорвал резкий голос снизу:
— Василий Петрович! Да сколько можно? Опять затопили! — кричала соседка, размахивая мокрой тряпкой перед носом мужа.
— Я же извинялся! Батарея течёт, слесаря вызвал! — оправдывался он, стоя в дверях в потрёпанной майке.
— Извинялся?! А мои новые обои кто вернёт? Вы там вообще головой не думаете?
Я стояла за его спиной, сжимая кулаки. Галина Ивановна была права, но Василий, как всегда, глух к чужим словам. Батарея капала месяц, а он всё откладывал.
— Орать не надо, как на базаре! — рявкнул он. — Починю!
— Когда? Когда у меня потолок рухнет? — Соседка пылала, седые волосы растрепались.
Я коснулась его плеча:
— Вася, давай завтра найду мастера. У меня есть номер…
— Отстань! Сам разберусь! — Он отмахнулся, даже не взглянув.
Галина Ивановна посмотрела на меня с жалостью. Мы знакомы восемь лет, с тех пор как переехали сюда, но она ни разу не слышала, чтобы я повысила голос. Всегда тихая, всегда виноватая.
— Ладно, Вера Николаевна, понимаю — не ваша вина. Но решайте же что-то! — Она ушла, хлопнув калиткой.
Василий бросился на кухню, где дымился борщ. Я шла следом, как тень.
— Чего насупилась? — буркнул он. — Наливай!
Руки дрожали. Капли борща упали на свежую скатерть.
— Руки-крюки! — фыркнул он.
— Прости… — Я промокнула пятно.
За обедом он ругал начальство, коллег, весь мир. Я кивала, вставляя «да» и «конечно». Так было все двадцать три года.
Позже, когда он захрапел перед телевизором, я спустилась к соседке.
— Чайку? — Галина Ивановна приоткрыла дверь в пуховом халате.
В ванной ждал «сюрприз»: жёлтое пятно на потолке, отклеивающиеся обои.
— Боже! Я за всё заплачу!
— Не в деньгах дело, — вздохнула она. — Ваш муж — эгоист. Вас это устраивает?
Я опустила глаза.
— Он устаёт…
— А вы? Когда в последний раз радовались?
— Не помню…
— Дети есть?
— Нет. Василий говорил — «не время», потом — «денег нет»… Теперь поздно.
Она пристально посмотрела на меня:
— Чего хотите *вы*?
— Не знаю… — Я поймала своё отражение в зеркале: ещё не старуха, но глаза потухшие.
— Ваша мать была счастлива?
Вспомнила мать: вечно согнутая под гнётом отца.
— Нет…
— А вы повторяете её путь.
Дома — бардак. Василий, пьяный, раскидал крошки, оставил грязную тарелку. Внутри что-то оборвалось.
Утром он потребовал завтрак.
— Сделай сам, — сказала я, не отрываясь от кофе.
— Ты что, с ума сошла?!
— Я не прислуга.
— Да я тебя… Кто тебя содержит?!
— Я бухгалтер. И квартира — мамина.
Он побагровел, хлопнул дверью.
Я вызвала слесаря — толковый мужик, Игорь, за две тысячи починил за час.
— Почему раньше не звали? — спросил он.
— Муж «собирался»…
Вечером Василий вернулся злее:
— Две тысячи?! Да я бы за сто справился!
— Когда? Через год? — Я впервые не смолчала.
— Это та стерва тебя научила?
— Она спросила, чего *я* хочу. А я не знаю. Двадцать три года жила твоими желаниями.
— Феминизмом бредишь! — Он хлопнул дверью.
Сердце колотилось, но на душе — лёгкость, будто камень с плеч.
Назавтра он пришёл пьяным, потребовал ужин.
— В холодильнике.
— Разогрей сама!
— Нет.
Он осел:
— Ты… меня не любишь?
— А ты? Когда спрашивал, как *мои* дела?
Он задумался.
Вечером у Галины Ивановны я пила чай, слушая её историю: бросил муж, а она — ожила: театр, английский, путешествия.
— А Василий… изменится?
— Не знаю. Но *вы* — уже да.
Дома он сидел за столом с тарелками супа.
— Разогрел… — пробормотал.
После ужина неловко добавил:
— Галине… цветы купил. И за ремонт отдам.
Месяц спустя мы поехали в Сочи. Он реже пил, иногда мыл посуду. Срывался, но я уже не молчала.
А на закате, глядя на море, он вдруг сказал:
— Ты… красивая, когда не молчишь.
Я улыбнулась — впервые искренне.
— Говорить правду не страшно. Страшно — молчать.
Он взял мою руку. В тишине прибоя я поняла: даже тихий голос может звучать громко. Главное — перестать бояться.
