**Дневник.**
Сегодня я видел слезы в глазах пса. Они навернулись в тот миг, когда он узнал в незнакомце своего прежнего хозяина. Встреча, которой он ждал, казалось, целую вечность.
В дальнем, самом темном углу муниципального приюта, куда даже свет от люминесцентных ламп падал неохотно и скупо, лежал, свернувшись клубком на тонком, изношенном одеяле, пёс. Немецкая овчарка, когда-то, должно быть, сильная и статная, а ныне лишь тень былой мощи. Его густая шерсть, некогда гордость породы, сбилась в колтуны, местами редела от шрамов неизвестного происхождения, выцвела до пепельного оттенка. Ребра проступали из-под кожи жутким рельефом, без слов рассказывая о голоде и лишениях. Волонтеры, чьи сердца за годы работы зачерствели, но не окаменели, прозвали его Тенью.
Имя это появилось не только из-за темного окраса и привычки забиваться в самый мрачный угол. Он и правда походил на тень тихий, почти беззвучный, невидимый в своем добровольном одиночестве. Он не бросался к решетке при виде людей, не присоединялся к оглушительному лаю, не вилял хвостом в тщетной надежде на ласку. Он лишь поднимал благородную, седую морду и смотрел. Смотрел на ноги, проходившие мимо его клетки, вслушивался в чужие голоса, и в его потухшем, бездонном взгляде теплилась одна-единственная, почти угасшая искра мучительное, изнурительное ожидание.
День за днем в приют врывалась жизнь в виде веселых семей со смехом детей и придирчивыми взглядами взрослых, выбирающих себе питомца помоложе, покрасивее, «поумнее». Но у клетки Тени радость всегда затихала. Взрослые спешили пройти мимо, бросая сочувственные или брезгливые взгляды на его худое тело и потухший взгляд, дети замолкали, инстинктивно чувствуя от него древнюю, глубокую печаль. Он был живым укором, напоминанием о предательстве, о котором сам, казалось, уже забыл, но которое навсегда врезалось в его душу.
Ночи были самыми тяжелыми. Когда приют погружался в тревожный, прерывистый сон, наполненный вздохами, скулежом и скрежетом когтей по бетону, Тень опускал голову на лапы и издавал звук, от которого сжималось сердце даже у самых стойких ночных дежурных. Это не был вой или скулеж. Это был долгий, глубокий, почти человеческий вздох звук абсолютной, бездонной пустоты, выжженной изнутри души, которая когда-то любила беззаветно, а теперь медленно угасала под тяжестью этой любви. Он ждал. Все в приюте знали это, глядя ему в глаза. Он ждал того, в чье возвращение, казалось, уже и сам не верил, но остановиться не мог.
В то утро с самого рассвета хлестал холодный, назойливый осенний дождь. Он барабанил по жестяной крыше приюта монотонным, усыпляющим стуком, смывая краски и без того хмурого дня. До официального закрытия оставалось меньше часа, когда скрипнули входные двери, впустив порыв сырого, пронизывающего ветра. На пороге стоял мужчина. Высокий, немного сутулый, в промокшей насквозь старой фланелевой куртке, с которой на потрепанный линолеум стекали ручьи воды. С его лица капали капли, смешиваясь с морщинами усталости у глаз. Он замер в нерешительности, словно боялся нарушить хрупкую, грустную атмосферу этого места.
Его заметила заведующая приютом, женщина по имени Наталья, за годы работы развившая в себе почти сверхъестественную способность с первого взгляда определять, кто пришел: просто посмотреть, найти потерянного питомца или обрести нового друга.
“Вам помочь?” спросила она, и голос ее прозвучал тихо, почти шепотом, чтобы не спуговать тишину.
Мужчина вздрогнул, словно пробужденный ото сна. Он медленно повернулся к ней. Его глаза были красными от усталости и, возможно, непролитых слез.
“Я ищу” его голос скрипел, как ржавые петли, голос человека, отвыкшего говорить вслух. Он запнулся, судорожно полез в карман и достал маленький, потрепанный временем и влагой, заламинированный клочок бумаги. Руки его заметно дрожали, когда он развернул его. На пожелтевшей фотографии был изображен он сам много лет назад, моложе, с прямым взглядом и без морщин у глаз, а рядом гордая, сияющая немецкая овчарка с умными, преданными глазами. Они оба смеялись, залитые летним солнцем.
“Его звали Артем, прошептал мужчина, и его пальцы с нежностью, граничащей с болью, провели по изображению собаки. Я я потерял его. Много лет назад. Он был он был всем.”
Внутри у Натальи что-то сжалось в тугой, болезненный комок. Она кивнула, не доверяя своему голосу, и жестом пригласила его следовать за ней.
Они двинулись вдоль бесконечного коридора, оглушенного лаем. Собаки бросались к решеткам, виляли хвостами, пытались привлечь внимание. Но мужчина, представившийся Николаем Сергеевичем, словно не видел и не слышал их. Его взгляд, острый и напряженный, сканировал каждую клетку, каждую свернувшуюся в углу фигуру, пока не дошел до самого конца зала. Там, в привычном полумраке, лежала Тень.
Николай Сергеевич замер. Воздух со свистом вырвался из его легких. Лицо его побледнело до мертвенной белизны. Он, не обращая внимания на лужу под ногами и грязь на полу, опустился на колени. Его пальцы, белые от напряжения, впились в холодные прутья клетки. В приюте воцарилась неестественная, звенящая тишина. Собаки словно затаили дыхание.
Несколько секунд, показавшихся вечностью, ни он, ни пес не двигались. Они просто смотрели друг на друга сквозь преграду, словно пытаясь узнать в изменившихся чертах того, кого помнили такими яркими и живыми.
“Артем” имя сорвалось с губ Николая Сергеевича шепотом, сломанным, разбитым голосом, полным немой тоски и надежды, от которого у Натальи перехватило дыхание. “Сынок Это я”
Уши пса, давно лишенные былой подвижности, дрогнули. Медленно, невероятно медленно, словно каждое движение давалось ему титаническим усилием воли, он поднял голову. Его потухшие глаза, затуманенные возрастной катарактой, уставились на мужчину. И в них, сквозь толщу лет и боли, прорва