Слушай, знаешь, я осталась сиротой в шесть лет. У мамы нас уже две дочки было, а она третью рожала. Помню всё крики мамины, соседок плач, как тишина наступила после её голоса… Почему врачей не позвали? Почему в больницу не повезли? До сих пор не пойму. То ли деревня далеко была, то ли метель дороги замела? Причина же была, наверное? Мама в родах умерла, нас двух оставила и крошку новорожденную Аленку. Отец совсем растерялся, родни на Дальнем Востоке никакой, вся на западе, помочь некому. Соседки отцу и нашептали: ищи жену новую, срочно. Не прошло и недели после похорон, а он уже женихом стал. Посоветовали ему сельскую учительницу, Клавдию Степановну, мол, добрая женщина. Пошел он, и она согласие дала. Видно, приглянулся ей папаша – молодой, статный, глаза-то черные-черные, исподнизу. Загляденье. Привез он вечером невесту на смотрины. «Вот, девоньки, мамку новую привез!» Такая горечь меня обуяла, сердце детское чуяло беду. Дом еще мамой пропах, платья на нас ее руками сшиты, а он уж ей нашел замену. Сейчас-то понимаю отца, а тогда – возненавидела обеих. Что та женщина нашептала о нас, не знаю, но в дом зашла, с отцом под ручку. Оба подшофе. А она нам: «Будете мамой звать – останусь». А я младшей, Таечке: «Не мама она нам. Мама наша умерла. Не зови!» Сестренка в рев, а я как старшая вперед: «Нет, не будем! Чужая ты!» – «Ох, разговорчивая какая! Тогда не останусь!» Учительница – к двери, а отец за ней шагнул да на пороге замер. Постоял, голову опустив, повернулся, обнял нас да как расплакается! И мы с ним ревем. Даже Аленка в люльке заныла. Маму нашу мы оплакивали, он жену любимую, но в наших слезах горя больше было. Сиротские слезы, голубушка ты моя, везде одинаковы, и тоска по рожайке – на всех языках одна. Видела я отца плачущим в тот день впервые да в последний. Жил он с нами еще недели две. Работал в Леспромхозе, бригаду в тайгу срочно отправляли. А делать? Работы другой в селе нет. Договорился с соседкой, оставил нам на еду рублей, Аленку к другой отнес, да и ушел в глухомань. Вот мы одни и остались. Соседка придет, еду сготовит, печь истопит – и к себе. А нам и холодно, и голодно, и страшно одной в избе сидеть. Деревня зашевелилась: как девочек спасти? Женщину надо особую, чтобы чужих детей за своих приняла. Где такую сыщешь? Прослышали, что у тетки нашей, Марфы, дальняя родственница вдовствует. Муж её бросил – детей Бог не дал. То ли ребенок был да помер, толком не знали. Ну, адрес вызнали, письмо написали через Марфу, вызвали нам Зину. Отец еще в лесу был, а Зина поутру пришла. Тихо так вошла, мы и не слышали. Проснулась я – в избе шаги. Ходит кто-то по-хозяйски, в кухне посуда звенит. А запах по дому! Блины жарятся! Мы с Таечкой тихо в щелочку заглядываем. Зина мыла да убирала. Поняла, что мы проснулись. «Ну, идите уж, беляночки, поедим!» Дивно нам стало – беляночками назвала. Мы и правда светловолосые, в маму. Осмелели, вышли. «Садитесь!» Звать не пришлось. Наелись блинов, доверять уже стали. «Меня тетей Зиной звать. Так и зовите». Искупала нас с Таей, всё постирала да ушла. Ждем на другой день – пришла! Дом её руками преобразился. Чистота-опрятность, как при маме. А отец все в тайге. Три недели прошло. Тетя Зина за нами ухаживает – лучше не надо. Но видно, сама робеет, не дает нам к ней прикипеть. Особенно Тая к ней тянулась – мала ведь ей, три года было. Я осторожничала. Строгая была Зина, суровым нравом. Не то что наша ма
И жизнь показала, что Зинаида Алексеевна, сама оставшаяся без материнства, детей моих приняла, как внуков родных, а я, спустя годы, поняла её скупые слёзы и наконец-то сама, от чистого сердца, назвала мамой.
Смерть лишила меня детства в шесть лет.
