Давным-давно, в одной деревне под Тулой жила-была немолодая уже женщина по имени Пелагея Фоминична. А история эта — про доброго парня Николая Власьевича, что пришел ей помочь.
Понес Николай тяжелые ведра с колодезной водой в сени дома Пелагеи Фоминичны, поставил на лавку и хотел уйти, но старушка крепко ухватила его за рукав, молча махнув в сторону избы. Он покорно шагнул за ней и уселся на широкую скамью у двери, ожидая, что скажет хозяйка.
Но Пелагея Фоминична, не проронив ни слова, ловко достала из печи дымящийся чугунок, глянула на старинные часы с маятником и налила в миску густых, душистых щей из кислой капусты. Подложила кусок соленого сала, горьковатую луковицу и ломоть черного хлеба с хрустящей коркой. Подумав, поставила на стол еще и граненый стаканчик с самогоном. Ее сгорбленная спина, укутанная в потертый платок, казалась хрупкой, но в валенках она двигалась бодро, несмотря на жар от печи.
Николай Власьевич, понизив голос, заговорил:
— Щи, конечно, слопаю с радостью, а вот насчет выпивки — увольте. Заклялся я, баба Пелагея, больше ни капли в рот не брать. Иконе поклялся, батюшке обещал. Помнишь, как в прошлый раз упился да Настеньку свою приревновал? В клубе такой переполох учинил — сам не пойму, как в милицию не угодил. За разбитые скамьи пришлось пятнадцать рублей выложить. Мать-то говорит, у тебя спина болит, вот я и пришел воды принести. Сейчас поем, дров наколю, а коли что еще надо — скажи. У нас дома — чуть к телевизору присядешь, мать тут же заботу найдет, будто из рукава достает.
Он сам засмеялся своим словам, но тут же поперхнулся щами. Пелагея Фоминична, не мешкая, принялась стучать ему по спине своими узловатыми кулачками, словно молотком по наковальне. Николай, откашлявшись, снова принялся за еду, а потом лукаво прищурился:
— Бабуль, а как ты спать-то ложишься? Спина распрямляется или все горбом?
Старушка взглянула на него ясными голубыми глазами, в которых мелькнула усмешка, и махнула рукой — дескать, не твое дело.
— А я гляжу, ты в молодости-то красавицей была! — продолжал парень, кивая на пожелтевшую фотографию на стене. — Коса до пояса, брови — будто соболиные, а очи — что звезды в зимнюю ночь. Моя Настенька — тоже загляденье! Давай перечислять ее достоинства, а ты пальцы загибай. Только боюсь, их не хватит: красавица, статная, скромница, добрая, трудолюбивая, аккуратная, бережливая, поет, как птица небесная, танцует — душа радуется, ни в чем не откажет, замужем не была, водку не пьет, по ночам не шатается. Ну что, бабуль, пальцев хватило?
Николай заметил, как глаза Пелагеи Фоминичны засияли от смеха. Грудь ее вздрагивала, но звука не было — лишь тепло разливалось по морщинистому лицу.
— Глаза-то у тебя, бабуль, живые, молодые! — восхитился он. — Настю-то знаешь?
Старушка развела руками, будто говоря: «Откуда мне знать, хорошая она или нет».
— Мы, конечно, не чета вашему поколению, — продолжал Николай. — Вы родителей-то боялись ослушаться. А мы? Малейшее слово не по нраву — сразу в спор, как на баррикады. У нас на все свое мнение. Отец мой теперь без моего совета и шагу не ступит. А мать и вовсе меня за старшего считает. Братья по заводам разъехались, я младшенький, пока не обзавелся семьей, с родителями живу. Но свадьбу сыграю, детей нарожаю. Настя у меня — кровь с молоком! Я ж ветеринар, по-научному скажу: здоровая, родит хоть десяток. Ну что, пальцев-то, поди, не хватило?
От сытного обеда и печного тепла Николая разморило. Несмотря на больную спину, в избе у Пелагеи Фоминичны было чисто, словно в горнице у купчихи. Особенно бросалась в глаза огромная кровать с пуховой периной, горами подушек в наволочках с кружевами. Николай мечтательно вздохнул:
— Вот бы мне такую кровать на первую брачную ночь! Хотя, может, и не надо — на такой перине запросто перегреешься, и все дела прахом пойдут.
Он рассмеялся и добавил:
— Настя скоро с учебы вернется, и сыграем мы свадьбу. Она на медсестру учится. Представляешь: я скот лечу, она людишек. Хотя мать порой отца скотиной величает. Да и мы все порой не лучше. Слыхала, как Витька мотороллер у Степана стырил да в озеро утопил? Ну не скотина? А Колька в сарае курил — едва избу не спалил. Тоже молодец!
Но самый подлец — это Сергей. С Танькой встречался, обманул, она в положении осталась, а он из города невесту привез. Танька с горя чуть с ума не сошла. А вчера встретил — идет, улыбается, животиком вперед, говорит: «Мальчик будет, Бог дал». Вот думаю: как этот Сергей мимо ее дома ходить будет, зная, что там сын его растет? А я Настю никогда не брошу! Гляжу на нее — так обнять хочется, чтобы в моих руках растаяла. Но она девица строгая, до свадьбы — ни-ни. Свадьба — как черта, через нее тащить не стану. Медсестра из нее выйдет отменная, тебе спину поправит. Уколы ставит — комар больнее кусает. А я порой думаю: как нам в совхозе дом дадут, буду я по тебе, бабуль, скучать. Жить-то далековато. Но ничего, забегу, поболтаем. Что еще у тебя вкусного припасено?
Пелагея Фоминична ловко подцепила ухватом горшок с гречневой кашей да мясом. Аромат ударил в нос, что Николай даже носом повел. Схватив ложку, он застучал ею по столу, словно мальчишка. Старушка улыбалась, глаза ее светились от радости, что стряпня пришлась по душе.
— А ты приляг на перину, пока я ем, — подмигнул Николай. — Или она у тебя для красоты? Ничего, мы с Настей ее как-нибудь помнем.
Он снова поперхнуПелагея Фоминична лишь укоризненно покачала головой, но в уголках ее глаз заплясали веселые морщинки.
