Старик уходил… Старуха знала об этом, чувствовала каждой клеточкой своей души, приросшей к нему за долгие годы.
Внешне она оставалась спокойной. Внутри же дрожала от страха, хотя понимала — без деда долго не протянет. Как жить без Саши, любимого, родного и уже такого далекого? Хочется снега, а вам? Кто сказал, что чувства со временем гаснут? Это в ваших ученых книжках написано? Не верьте — ничего не остывает! Так же трепещет сердце при родном голосе. Ведь не шутка — шестьдесят лет вместе, целая жизнь!
Срослись, сплелись, стали одним целым. Как она отпустит его одного? Как останется тут одна? Да и зачем? Без Саши и жизни нет.
Так думает старуха, разбирая старый сундук, раскладывая вещи по кучкам. Это — детям, на память. Это — соседям раздать. А вот тут, где самая маленькая горка, — себе оставит, пока не ушла, будет смотреть и вспоминать.
“Ка-а-ать! Ка-а-ать!” — слабый голос доносится из-за занавески.
“Иду, иду, Сашенька!” — подхватывается старуха, поправляет юбку, подходит к кровати. — “Проснулся, родной? Блинчиков хочешь?”
“Ка-а-ать…” — глухо зовет старик, безуспешно вглядываясь в потолок.
“Я здесь, милый, здесь!” — берет его когда-то большую, а теперь иссохшую руку в свои, такие же сухие пальцы. — “Что, родной? Я с тобой!”
“Кать… прости… прости, Катюша…”
“Да ну что ты!”
“Не любил я тебя…” — хрипит старик. — “Глупый был… Вернуть бы все назад…”
“Брось, Саша. Любил, по-своему, но любил. А то бы разве прожили мы вместе шестьдесят лет?”
“Кать… дети…”
“Едут, родной, едут. Телеграммы разослала, вернее, Нина-почтальонка помогла. И Мише, и Толику, и Серёге, и Светочке. К вечеру все будут. Ты поспи, а я бульончик сварю…”
“Не нужно…” — шепчет он. — “Дай руку… посиди. Прости, Катя!”
“Я и не сердилась, Сашенька. Ты меня прости. Может, не влезла бы в твою жизнь, как репейник… Может, сложилось бы все иначе…”
“Нет, Кать…” — качает головой старик. — “Судьба, видно…”
Мутная слеза катится по морщинистой щеке.
К вечеру собрались дети, сами уже седые.
Миша, старший, солидный, весь в отца. Старуха его побаивалась — профессор, ученый, из Москвы.
“Мишенька, сынок, совсем седой!”
“Годы, мама. Я ведь уже дед, ты ж прабабушка!” — пристально смотрит.
“Как же, помню! Вот фотки, Таня твоя присылала, под стеклом хранятся…”
Тут и старые снимки — они молодыми, дети маленькие, родители, дядья, бабка с дедом… А вот новые — внуки, правнуки.
“Так что, Мишенька, рано меня списывать!”
“Да я и не списываю, мама. Пока вы живы — мы все еще дети…”
“Толик, брат, может, на рыбалку?” — перебивает Серёжа, младшенький, загорелый, в джинсах, еще бойкий.
“Мам, можно?” — оглядывается Толик.
“Конечно!” — улыбается старуха.
“Батя, давай вставай!” — Серёжа хлопает отца по плечу. — “Крышу на бане подлатаем, Светка с мамкой пельменей налепят, а потом за стол — стопочку да под закусон!”
Старик слабо улыбается. Серёжа всегда был его любимчиком — такой же озорной.
“Серёженька… Миша… Толик… А Светочка где?”
“Я тут, пап!” — выходит из-за братьев худенькая женщина, вылитая мать в молодости.
“Дочка… Простите меня, детки…”
“Да брось, батя!”
“Отец, ну что ты!”
“Не додал вам… любви не додал…”
“Да брось!” — хором перебивают дети. — “Благодаря вам с мамой мы людьми стали. Ты давай, вставай!”
Старик тепло улыбается.
Долгую жизнь прожил. Всю себя корил — жил с нелюбимой. Не осмелился подойти к той, желанной. Так и топтался под её окнами, папиросы курил, ждал… Чего ждал? Может, думал — сама догадается, выйдет, возьмет за руку.
На вечёрках переглядывались, рядышком сидели — сердце замирало! Почему не подошел? Почему не проводил?
Дождался — нашёлся смельчак, и на танец пригласил, и замуж взял.
Сашка был на той свадьбе. Невеста сидела грустная, смотрела на него.
Эх, думал потом — украсть бы её, увезти! А он напился, с Ванькой Паршиным, лучшим другом, подрались. Потом и вспомнить не могли — за что.
С Ванькой помирились, а любовь потерял.
На Кате женился — потому что девчонка на него заглядывалась, как на чудо.
Знала, что не любит. Всю жизнь с ледышкой прожила. А потом, когда дети разъехались, понял — без Катерины не может! Стыдно стало за её губиные годы.
В кино ходили — он впереди, она сзади.
А ей хотелось под руку с мужем прийти, чтоб все смотрели: “Вот, Катька с Сашкой!”
Никогда так не говорили. Всегда — Катя отдельно, Сашка отдельно.
А она любила. И если бы он, дурак, сказал ей лет тридцать назад, что тоже полюбил — пусть не так страстно, как ту, первую, но полюбил…
Нет. Гордость заела, или стыд?
“Кать…” — снова зовёт старик.
“Я тут, милый. Может, бульончика?”
“Нет… посиди. Скоро уйду…”
“Да что ты! Вон дети, крышу чинят, пельмени готовим…”
“Пора, Катя… Прости, родная. Я… лю… люблю тебя… Ты не думай, всю жизнь любил… Прости дурака, что не показывал…”
“Са-а-аша!” — крик разрывает двор, долетает до улицы, до речки.
“Мама! Врача!”
Все как в тумане: проводы, похороны…
И слегла…
“Детки… не уезжайте, чтоб заново не собираться. Недолго… Простите нас с отцом…”
“Мама, поедешь ко мне…” — плачет дочь.
“Нет, дочка. Там папе без меня плохо…”
На девятый день старухи не стало.
