Сторож Степанов
Степанов появился на заводе с первыми зимними холодами. Никто не знал, откуда он пришёл. Чужеземец — это ощущалось сразу. Говорил с лёгким сибирским говорком, но без намёков на прошлое. Дежурная на проходной шепнула: прислали из охранного агентства, на замену. Документы в порядке, не пьёт, сдержанный. Вежливый, но отстранённый, будто каждое его слово проходило сквозь незримую преграду.
— Главное — не засыпай на посту, — буркнул начальник охраны, перелистывая бумаги. — Остальное разберёшься.
Степанов не спал. Вообще. Другие охранники могли задремать у обогревателя или притащить раскладушку на ночь. Он же сидел неподвижно, как изваяние. Не шевелился, не зевал. Лишь изредка переводил взгляд с экрана на тяжёлые заводские ворота и обратно. Пил только воду — без чая, без сахара. Не курил. Еду носил в термосе — щи да чёрный хлеб, завёрнутый в потрёпанный платок. Ел медленно, глядя в никуда, будто это был не приём пищи, а некий ритуал.
Поначалу его подтрунивали. Дали кличку «Гранит» — за каменную неподвижность и угрюмую сосредоточенность. Шутили, что он беглый монах или отшельник, особенно когда кто-то уловил его шёпот — тихий, будто молитву. Поползли слухи, что бывший спецназовец: слишком точные движения, слишком пронзительный взгляд, которым он порой окидывал двор. Но правду никто не ведал. Степанов не вступал в долгие разговоры. Отвечал коротко, ровно, словно выполнял задание, а не просто отрабатывал смену.
Прошло четыре месяца. Степанов стал частью пейзажа. Его перестали замечать, как трещины в асфальте. Он дежурил на проходной, записывал фамилии, поднимал шлагбаум для грузовиков, следил за камерами. Всегда молча. Всегда бесстрастно. Иногда казалось, он даже не дышит — лишь наблюдает, как человек, которому доверили охранять нечто куда важнее складов и цехов.
Однажды в феврале на территорию пробрался подросток. Дыра в заборе, как водится. Хотел утащить медный провод, думал, никто не заметит. Но поскользнулся на обледеневшей трубе у старого ангара и рухнул вниз. Орал, пока голос не сел. Степанов услышал не по камерам — по звуку. Кинулся туда, нашёл. Парень лежал, стиснув зубы, лицо белее снега. Нога переломана, кость торчала из порванной штанины.
Степанов вызвал скорую. Пока ждали, сделал шину из доски и своего ремня — быстро, чётко, будто делал это всю жизнь. Молчал, лишь крепко сжимал руку пацана, не давая ему отключиться. Стоял рядом, не отводя взгляда, пока врачи не увезли мальчишку. Вернулся на пост, снял промокшую куртку, переоделся и сел за монитор. Будто ничего и не случилось. Будто так и должно было быть.
После этого о нём заговорили иначе. Вспомнили, что он всегда первый приходит и последний уходит. Что вокруг проходной стало чище, будто кто-то подметает по ночам. Что кражи со складов прекратились. Даже дворовый пёс, прибившийся к заводу, спал у его двери и рычал на чужаков, словно чувствовал: этот человек — не просто сторож.
А в апреле он исчез. Не вышел на смену. Без звонков, без объяснений. Телефон не отвечал. Начальство полезло в документы — адреса в анкете не было. Лишь минимум: номер паспорта, подпись — резкая, рубленая, и контакты фирмы, которую давно закрыли. Паспорт был настоящий, но без прописки. Словно Степанов существовал только на бумаге.
На посту нашли ключи, форму, аккуратно сложенную, как в армии, и листок с одной фразой: «Спасибо за тишину». Бумага была старой, с пожелтевшими краями, почерк — чёткий, будто высеченный. Один из охранников заметил, что надпись выглядела странно, будто из времён давно минувших.
Пёс просидел у двери трое суток. Не ел, не скулил, лишь поднимал морду, когда скрипели ворота. Глаза его смотрели в пустоту, но ждали. На четвёртый день он встал, обошёл пост и ушёл — медленно, будто осознав, что ждать больше нечего.
Через месяц слесарь из соседнего цеха клялся, что видел Степанова на другом конце города. Тот сидел на скамейке у школы, в том же плаще, застёгнутом на все пуговицы, с поднятым воротником. Смотрел на калитку. Не шевелился. В руках держал газету, но не читал — просто сжимал её, как что-то дорогое.
Когда к нему подошли, он встал, кивнул — коротко, без эмоций — и ушёл, не оглядываясь. Шёл неспешно, как человек, которому некуда спешить, но который всё равно идёт вперёд.
Больше его не видели. Ни у школы, ни в городе, нигде. Но охранники завода порой перешёптываются: если остаться на ночь одному и выключить свет, можно почувствовать — кто-то стоит за воротами. Тихо. Неподвижно. Ровно.
Будто кто-то там. Просто незримый.