В тихом городке под Тулой, где покосившиеся заборы хранят шепот соседских пересудов, моя жизнь в свои 33 года превратилась в бесконечное представление для сватов. Меня зовут Алевтина, и я замужем за Артёмом, чьи роди — Зоя Петровна и Василий Фёдорович — устроили из моего дома свою столовую. Их еженедельные набеги, их наглость и полное отсутствие такта сводят меня с ума, а я не знаю, как положить этому конец, не разрушив брак.
### Семья, ради которой я гнулась
Когда я выходила за Артёма, мне грезились уютные воскресные чаепития, шум детских голосов, домашний покой. Артём — душевный, руки золотые, и я готова была ради него на всё. Его родители казались обычными: прямолинейные, с крепким словцом на языке, любящие пошутить. Я думала — ну что ж, сговорюсь. Но после свадьбы их «прямота» превратилась в хамство, а визиты — в пытку.
Мы живём в двухкомнатной хрущёвке, взятой в ипотеку. Наш сынишка Тёма, четырехлетний озорник, — свет наших глаз. Я работаю бухгалтером в конторе, Артём — сварщик на заводе. Живём скромно, но не голодаем. Однако каждую субботу, как по звонку, сваты являются на порог, и мой дом становится их вотчиной. Ни звонка, ни предупреждения — просто вваливаются, а я, как загнанная лошадь, мечусь по кухне.
### Беспредел по-родственному
Они приходят с пустыми руками, но уносят с собой мой последний кусок. Зоя Петровна восседает за столом и вещает: «Алёвтина, щей налей, да жирненьких!» Василий Фёдорович требует водки да закуски, а я, как прислуга, подаю. После них — горы грязной посуды, крошки на полу и пустые банки в холодильнике. Как-то раз подсчитала: за один их визит сожрали килло картошки, банку соленых огурцов, полбуханки хлеба. И хоть бы спасибо кивнули — для них это в порядке вещей.
Но хуже еды — их презрение. Зоя Петровна цедит сквозь зубы: «Картошка недосолена, ребёнок у тебя тощий, видно, недокармливаем». И всё это — с набитым ртом. Василий Фёдорович хмыкает в такт, Артём смотрит в телевизор, будто так и надо. Пыталась намекнуть, что устала, — свекровь отрезала: «Молодая ещё, терпи». Их наглость — как ржавчина, разъедающая мой покой.
### Глухое молчание мужа
Однажды, после их ухода, когда я драила сковородки до двух ночи, сказала Артёму: «Они приходят, как на халяву, а я еле ноги волочу». Он только отмахнулся: «Родители же, какие претензии? Не выдумывай». Его слова — как нож в спину. Неужели он не видит, что я на пределе? Люблю его, но от его равнодушия я задыхаюсь. Бой идёт не только со сватами, но и с ним.
Тёма уже чувствует мою злость. Спрашивает: «Мама, ты злишься?» Я глажу его по голове, а внутри — буря. Хочу, чтобы сын рос в доме, где смеются, а не ходят на цыпочках. Но каждые выходные — это стресс, который я не в силах скрыть. Иногда так и тянет захлопнуть дверь у них перед носом, но страх гложет: что скажет Артём? Что прошепчут соседки? Да и совесть заболит.
### Крайняя черта
Вчера они явились снова. Три часа у плиты — щи, жаркое, пироги. Ели, облизывались, но даже крошки спасибо не уронили. Попросила Зою Петровну помочь с тарелками — в ответ услышала: «Я тебе, что, кухарка? Сама справляйся». Артём уткнулся в телефон, а я вдруг поняла — хватит.
Я больше не их работница. Мой дом — не бесплатная кормушка.
Завтра поставлю Артёма перед выбором: или он объяснит родителям, что так больше не будет, или встречать их буду запертой дверью. Пусть приходят с едой, пусть убирают за собой, или пусть сидят дома. Будет скандал? Конечно. Зоя Петровна всплеснёт руками, Василий Фёдорович буркнет что-то про неблагодарных, Артём надуется. Но я не могу больше.
### Мой бунт
Этот крик — не каприз, а право на свои стены, на свой покой. Сваты, может, и не осознают, как топчут меня сапогами. Артём, наверное, любит, но его молчание — предательство. Хочу, чтобы Тёма видел маму с улыбкой, а не с трясущимися руками. В 33 года я заслуживаю уважения, даже если ради него придётся хлопнуть дверью.
Не знаю, чем кончится наш разговор, но знаю — назад дороги нет. Пусть будет война. Моя семья — это я, Артём и Тёма. Я не отдам наш дом на растерзание. Пусть их пустые сумки останутся при них, а мой порог — на замке.
