Моя свекровь всю жизнь боготворила своих дочерей. А теперь, на склоне лет, ухаживать за ней предстоит мне.
У неё было трое детей. Моего мужа, Дмитрия, она родила последним — и будто считала его лишним. Всю материнскую любовь она отдавала старшим дочерям — Алевтине и Людмиле. Им помогала во всём: ремонты, дети, долги, покупки. А нас с Димой будто и не замечала.
Восемь лет брака — и ни копейки поддержки. Ни подарков, ни звонков, ни визитов. Нас не звали ни на праздники, ни на дни рождения внуков, даже на её собственный юбилей. Говорила с нами редко, холодно — если вообще удостаивала вниманием.
Когда родился наш сын, я тайно надеялась: может, внук смягчит её сердце? Не смягчил. Даже не приехала посмотреть. Бросила в трубку: «Жаль, не девочка» — и положила. Дмитрий тогда изводился, пытался понять, в чём провинился. Потом смирился. Опора у нас была только на моих родителей. Они и внука забирали, и продуктами помогали, и словом добрым поддерживали.
Свекровь давно стала для нас чужой. Поздравляли её по смс — и всё. Казалось, эта страница перевёрнута.
Но однажды её увезли в больницу. Врачи нашли болезнь, после которой человек уже не сможет жить один. Дмитрий, узнав, бросил работу и помчался к ней. Вернулся другим — злым, потерянным, будто под грузом безысходности. Он всегда был терпеливым, а тут впервые в жизни закричал.
Оказалось, после выписки за ней нужен постоянный уход. Дочери быстро собрались на «совет» и решили, что это наша с Димой обязанность. Мол, у одной грудной ребёнок, у другой — дом в Ленобласти, ездить в Петербург неудобно. Ни слова о том, что мы тоже работаем, что у нас сын, что свекровь никогда не была нам родной.
Предложение «отдать» её трёшку звучало как насмешка. Особенно учитывая, что всё имущество она давно переписала на дочерей: дачу — Алевтине, машину — Людмиле. В благодарность за «заботу», как они это называли. А теперь вдруг вспомнили о брате, которого всю жизнь держали на задворках. Когда Дима отказался, на него обрушились: «Бесчувственный! Позоришь фамилию!»
Я измотана. Мне её жаль, честно. Но она — чужая. Не готова вытирать слёзы тому, кто три десятка лет делал вид, что нас нет. Муж измучен — его грызёт чувство долга. Но какой долг перед тем, кто унижал его равнодушием?
Он сказал: «Если сёстры считают, что мать нуждается в уходе, пусть продадут её квартиру и наймут сиделку. Я готов скинуться деньгами, но не годами». Потому что у нас своя жизнь. Своё здоровье. Своё право на покой.
Старость — не радость. Но почему расплачиваться должны те, кого всю жизнь отталкивали? Где были эти «доченьки», когда маме стало плохо? Почему теперь я, чужая, должна бросить всё и стать её тенью?
Знаю — осудят. Скажут: «Стариков не бросают». Но в этой истории — слишком много боли. Слишком много несправедливости.
И самое страшное — ничего уже не исправить.
Слишком поздно.
