Свекровь примчалась «спасать» сына от насморка, а меня оттеснила, как ненужную мебель.
Порой кажется, что самое тяжёлое в жизни женщины — это не беременность, не быт и даже не чужие болячки. Страшнее всего — отстаивать право быть женой, когда рядом появляется мать мужа, готовая положить всё на алтарь «любимого сыночка». А сыночку, между прочим, тридцать три. И он уже сам в состоянии отличить простуду от апокалипсиса. Но только не для своей мамы…
Мой муж Игорь приболел. Обычное ОРВИ: нос течёт, кашель, температура 37,2. Никакого ковида, обоняние на месте, врач развёл руками — банальный вирус. Тёплое питьё, свежий воздух и покой. Он не ныл — сам сбегал в магазин, помыл посуду. Я же на восьмом месяце, тяжести мне противопоказаны. Работу не бросил — начальник у него жёсткий, бизнесмен, и каждый пропуск грозит выговором. Зарплата скромная, но стабильная. А я вот-вот уйду в декрет, каждая копейка на вес золота.
Мы с Игорем всё делали по правилам: шерстяной плед, чай с липой, горчичники — я окружила его заботой, как могла. Всё шло нормально, пока он по глупости не проболтался о болезни своей маме. Той самой, которую не хотели беспокоить. И вот — через час она уже в электричке. Последний рейс, хотя мы живём в другом районе Москвы. Было далеко за полночь, когда она появилась на пороге.
Игорю пришлось идти открывать — мне, в моём положении, ночью по городу шататься нельзя. И вот она, буря в образе женщины, врывается в квартиру и тут же берёт бразды правления. Первый приказ: «Окна наглухо закрыть! Сквозняк — верная смерть!» Второй: «Где у вас чайник? Я травы привезла, будем заваривать!» — и это в два часа ночи. Третий: «А ты, невестка, ступай в спальню. Тебе рожать скоро, а ты тут инфекцией дышишь.»
С этого момента я будто перестала существовать. Я — взрослая женщина, жена, будущая мать — оказалась лишней в этом спектакле. Теперь лечить будет мама. Мама знает лучше.
Она позвонила его начальнику и, несмотря на возражения Игоря, заявила, что сын при смерти и на работу не выйдет. «Работа найдётся, а здоровье — никогда!» — рявкнула она и бросила трубку. Игорь сидел, бледный, словно парализованный. Я попыталась вставить слово — бесполезно.
Потом я принесла витамины, которые прописал врач. Услышала лекцию о том, что «вся эта химия — отрава». Купила груши — получила выговор: «Импортные фрукты напичканы пестицидами!» Сварила Игорев любимый борщ — был жестоко раскритикован: «При простуде только говяжий бульон!» Вот беда — он с детства ненавидит говядину, его от неё тошнит.
Она потребовала ежечасную уборку с хлоркой. А то, что от запаха мужу плохо — её не волнует. Главное — чтоб по старинке. Лекарства купи, отвары настои, отчёты принимай, а сама — знай своё место.
Я больше не выдержала. За ужином попробовала мягко сказать: мама, спасибо, но давайте решать вместе, я тоже переживаю… Она меня оборвала: «Ты ещё молодая, что ты понимаешь? Где у вас тут банки продаются?»
Я попросила Игоря — пусть скажет, чтобы мама поехала домой. Тихо, без скандала. Он молчит. Он её боится. Он предпочитает терпеть. А я не могу. Потому что скоро роды, и я уже чётко вижу: как только появится ребёнок, всё повторится. Она будет лечить, кормить, воспитывать. А мой голос снова останется без внимания.
И мне страшно. Не только за себя. Страшно, что за время его «больничного» начальник возьмёт другого. А что тогда? Останемся без денег? А мама поможет? С её пенсией в пятнадцать тысяч? Я и так экономлю на всём, чтобы ребёнку хватило.
А сейчас я сижу на кухне одна, слушаю, как она за дверью командует, и понимаю — война только начинается. Но я больше не хочу молчать. Потому что это — моя семья. Мой ребёнок. Моя жизнь. И я имею на неё право.
