Свинцовый свет
Когда Игорь вернулся в свой городок, затерянный среди берез и полей средней полосы, никто не понимал, зачем. Он и сам не знал. Утро выдалось серым, дождь моросил тихо, впитываясь в потрескавшийся асфальт. Он встал, заварил крепкий чай, сунул в потрёпанный рюкзак кожаную куртку, пропахшую дымом и дорогой, зажигалку «Турбо», подаренную когда-то Димкой, и билет в один конец. Выбрал направление наугад, будто кто-то водил его рукой по экрану.
Город встретил его знакомым запахом — мокрой листвы, ржавых труб и усталостью панелек. Всё было почти как двадцать лет назад, только краска облезла ещё больше, ступени у подъездов просели, а вывески магазинов мигали, словно на последнем издыхании. Но самое главное — изменился он сам. Или, может, просто стал ближе к тому парню, которым был раньше? В это верилось с трудом.
Его звали Игорь. Когда-то он уезжал отсюда, хлопнув дверью так, что звенели стёкла, бросив в рюкзак пару вещей и вырвав из альбома единственное фото — где мать обнимает его за плечи, а он, угрюмый подросток, смотрит в сторону, будто чувствуя, что всё пойдёт наперекосяк. Тогда казалось, что он не просто сбегает — он сдирает с себя старую жизнь, как змея кожу, чтобы начать всё заново.
Но свободы не случилось.
На вокзале его никто не ждал. Он и не надеялся. Поезд остановился, двери скрипнули, люди ринулись вперёд — к встречающим, к таксистам, к своей обычной жизни. Игорь остался на перроне, сжимая ручку рюкзака, глядя на облезлую скамейку под вывеской «Касса». Всё здесь было до боли родным до тошноты.
Мать перенесла инсульт. Лежала дома, почти недвижимая, только глаза бегали по потолку. Он звонил пару раз — трубку брал отец. Говорил сухо, без лишних слов. У отца теперь была новая семья, маленькие дети, которые, наверное, даже не знали, что у них есть старший брат.
Сестра пропала в Москве, оставив лишь открытку с Красной площадью и каракулями: «У нас всё ок». Подписи не было. Игорь пытался её найти — звонил, писал, но в ответ — тишина. Потом махнул рукой. Устал.
Он снял угол у тёти Гали — той самой, что когда-то кормила его блинами с вареньем, мазала зелёнкой разбитые коленки и рассказывала, как её муж всю жизнь проработал на заводе, пока сердце не остановилось. Её дом не изменился: обои в цветочек, вязаные салфетки на комоде, телевизор в чехле. Тётя Галя, сгорбленная, пахнущая лавровым листом и дешёвым одеколоном, взглянула на него и вздохнула.
— Ну что, Игорек, опять к нам? Не прижился? — спросила она, доливая чай в чашку с отколотым краем.
Он пожал плечами. — Приехал… навестить.
На третий день он пошёл к старым гаражам.
Там, в семнадцать, они с Димкой ковыряли дедову «Волгу». Мечтали доделать её и махнуть на юг, к тёплому морю. До моря не доехали. В том году Димку посадили — пьяная драка, нож, труп. Местные шептались: «Парню не повезло», но Игорь знал — это ему повезло, что не его забрали. Он стоял рядом, когда всё случилось, но просто развернулся и ушёл.
Потом — учёба, работа, жизнь, похожая на чужой пиджак: носил, потому что своего не было. Жизнь серая, без огня, как доширак без приправ. И вот он снова здесь, у гаражей, среди ржавого железа и запаха бензина, будто вернулся к корням, которые должны были давно сгнить.
Димку, говорят, недавно выпустили. Теперь он торчал в развалюхе на окраине, чиня убитые «Жигули» — машины такие же потрёпанные, как он сам. По вечерам пил дешёвый портвейн, уставившись в замызганное окно, будто ждал, что в темноте мелькнёт тень прошлого. Игорь не знал, что сказать, но пошёл. Надо было.
Гараж встретил его лязком железа, скрипом ржавых ворот и въевшимся в стены запахом машинного масла. Димка копался в моторе, не сразу поднял голову. Когда поднял — смотрел долго, будто искал в Игоре того пацана, который сбежал двадцать лет назад.
— Ты откуда? С Марса свалился?
— Чуть не угадал. С Москвы.
— Ну и как там? Твоя Москва.
— Шумно. Дорого. Пусто.
Димка хмыкнул, выпрямился. Он стал шире в плечах, с татухой «не забуду» на шее и шрамом через щёку — будто жизнь поставила на нём печать, чтоб не перепутать.
— А тогда ты сдриснул.
— Сдриснул. Не спорю.
Тишина повисла, как гарь. Потом Димка махнул рукой:
— Ладно. Пошли, пропустим. Всё равно эту тачку не оживить.
Они сидели в гараже, пили чай с коньяком из жестяных кружек. За воротами темнело. Было тихо, почти как в детстве. Только тогда казалось, что впереди — всё.
— Чего приперся-то? — спросил Димка.
Игорь помолчал. Потом сказал:
— Иногда хочется вернуться туда, где всё пошло под откос.
Димка прищурился, будто видел его впервые.
— Тут всё уже заросло. Ни хода, ни выхода.
— Знаю.
Утром Игорь пошёл к старой школе. Двери были на замке, стёкла грязные, но в одном из них он увидел своё отражение — усталое, чужое. Приложил ладонь к холодному стеклу и закрыл глаза.
По дороге купил баллончик краски. Чёрный. И на стене гаража, под тусклым фонарём, вывел: «БЫЛО».
Потом взял нож и вырезал в жестяной двери дыру — неровный полумесяц, будто вырвал кусок ночного неба из памяти. Когда фонарь зажёгся, свет пробился сквозь прорезь, заливая гараж холодным, свинцовым сиянием.
Теперь ночью там горел свет. Жестяной, рваный, неровный — но живой, как обрывок старой песни, которую вдруг вспомнил.
Он уехал через два дня. В вагонеВ окне мелькали тени берез, и ему казалось, что где-то там, в темноте, ещё светится тот самый рваный лунный прорез.
