В подъезде пахло тушёной картошкой и старым кабелем. Этот привычный вечерний аромат просачивался сквозь щели в двери, оседал на плечах, словно тяжёлые воспоминания, которые не отпускают. Такой же запах витал здесь, когда Антонина Семёновна была молодой, когда в квартире топали детские ножки, гремела посуда, и жизнь, пусть и бедная, была шумной и настоящей. Запах её былого. Её времени. Её утраченного быта, в который уже не вернёшься.
Она стояла у почтовых ящиков, сжимая ключ так крепко, будто от него зависела не просто дверь, а нечто большее. Над её квартирой всё ещё горела тусклая лампочка. Она мерцала, бросая бледно-жёлтые блики на облупившуюся краску потолка. За дверью ждали лишь пустые стены, шуршание старой скатерти и её собственное дыхание, слишком громкое в этой тишине.
Когда-то её встречал Иван. Ворчал, что опять засиделась, что щи остынут. Но глаза при этом светились. Он вешал её пальто, ставил чайник, брал её руку — будто каждый раз радовался, что она вернулась. Даже в те годы, когда ноги едва держали, он вставал, чтобы встретить. Потому что знал: встреча — это главное.
После похорон Антонина Семёновна вернулась в ту же самую квартиру. Всё осталось на месте: фотографии в рамках, кресло у окна, его кружка, её фартук. Но всё это стало будто ненастоящим. Жизнь ушла, словно кто-то выключил свет, и в доме остались только тени. Очертания вещей, в которых больше не было тепла.
Квартира вдруг стала казаться огромной. Стены будто раздвигались, исчезали, оставляя её одну в этом пустом, холодном пространстве. Даже капающий кран стучал громче и назойливее, чем раньше. Каждый вечер, подходя к двери, она задерживала дыхание — вдруг сейчас, вдруг снова… Вдруг услышит его голос: «Ну где ты ходишь, Антонина?»
Но сегодня был особенный день. Ей исполнилось восемьдесят пять. Возраст, когда уже ничего не ждёшь, но всё равно надеешься. Хотя бы на звонок. На открытку. На что-то живое. Но телефон молчал. Подруги давно ушли. Соседка тётя Вера переехала к сыну в Ярославль. Дочь — в Германии. Звонят редко, по видеосвязи, между работой и уроками внуков. А внучка? Прислала стикер: «С днюхой, бабуля», — и растворилась в экране.
Она вздохнула. Открыла дверь. Прошла мимо зеркала, не глядя. На кухне всё было на месте: кружка, радио, таблетки, пустой подоконник, где когда-то стояли герань. Включила радио. Заиграл старый шансон — тот самый, под который Иван когда-то, прямо на танцах в ДК, сделал ей предложение. Тогда она смеялась сквозь слёзы. И сейчас тоже — только в одиночестве. Горло сжалось, но не от боли. От осознания, что прошлое не вернётся.
— Пока свет горит — я жива, — сказала она, наливая чай. Сказала вслух, будто Иван был рядом. Шутливо, но с той самой твёрдостью, которая приходит с годами.
В этот момент лампочка над столом мигнула. Один раз. Ещё раз. А затем погасла. В кухне стало темно и непривычно тихо. Воздух сгустился, как в детстве, когда отец не вернулся с завода, и Антонина зарывалась в подушку, веря, что если не дышать — беда пройдёт мимо.
Она подошла к лампе. Остановилась. Потрогала плафон. Тёплый, но неживой. Потом, не раздумывая, открыла ящик. Там, в уголке, как всегда, лежала запасная. Иван говорил: «Свет — как жизнь. Пока горит — живём». Она усмехнулась. Осторожно встала на табурет, двумя руками вкрутила новую лампочку. Щелчок — и кухню снова залил свет. Мягкий, тёплый. Будто кто-то обнял.
Она присела. Сделала глоток чая. И подумала: «Пока могу зажечь — я не одна».
И вдруг раздался звонок. Домофон. Сердце ёкнуло. Кто в такой час? Она подошла, включила экран. На экране — девушка, лет тридцати, в синей шапке-ушанке, с покрасневшим от холода носом, слегка смущённая.
— Здравствуйте… Извините, что так поздно. Я с третьего этажа. Наташа. Вы меня не знаете… Просто… у меня сегодня тоже день рождения. И я подумала… Может, чаю вместе попьём? Я пирог испекла. Кривоватый, но зато самодельный.
Антонина Семёновна долго смотрела на лицо девушки. В груди что-то сжалось, а потом отпустило. Она нажала кнопку. Дверь щёлкнула. Сердце забилось чуть быстрее. Не от страха — от чувства, что ещё не всё кончено.
Лампочка над дверью снова мигнула. Но теперь иначе. Как знак. Как будто Иван откуда-то сверху подмигнул: «Живи, Антонина. Живи, пока можешь». И она улыбнулась.
Потому что, пока горит лампа, кто-то всё равно приходит. И жизнь продолжается. Пусть в новых лицах, в других голосах. Но продолжается.
