**АЛЁНКА.**
Старая Василиса утирала слёзы, стекавшие по её морщинистым щекам. Время от времени она размахивала руками, бормоча что-то невнятное, словно маленький ребёнок. Мужики чесали затылки, а бабки, окружившие её, тщетно пытались понять, что случилось.
С самого утра, обезумев от горя, Василиса носилась по деревне, стучала в окна и рыдала. От рождения она была немой да и умом не шибко крепка. Поэтому односельчане её сторонились, хотя не обижали. Не зная, что делать, позвали Степана — местного выпивоху и балагура, единственного, кто заходил в её избу и помогал по хозяйству. Ради ужина да стакана самогона.
Вскоре он явился — помятый, с похмелья, протиснулся сквозь толпу. Старуха бросилась к нему, мыча и захлёбываясь слезами, судорожно махала руками. Лишь он один мог её понять. А когда она замолчала, Степан потемнел лицом, снял картуз и глянул на собравшихся.
— Ну, говори! — крикнули из толпы.
— Алёнка пропала! — объявил он, имея в виду семилетнюю внучку Василисы.
— Как пропала? Когда? — ахнули бабки.
— Гласит, что мать родная ночью утащила! — испуганно пробормотал мужик.
В толпе поднялся шум. Бабы перекрестились, мужики нервно закурили.
— Да разве может покойница дитя украсть? — не веря своим ушам, хмыкнул кто-то.
Все знали, что три месяца назад мать девочки, Дарья, утонула в болоте. Как и бабка, она была отроду немой. Пошла с подругами за ягодами, да так и не вернулась. Отстала, заблудилась — в трясине увязла, а крикнуть не смогла. Мычала, да кто услышит? Так Алёнка и осталась сиротой — тяжёлой ношей для старой Василисы. Был бы отец, а так и спросить не с кого. Покойница при жизни молчала, от кого дитя, и унесла эту тайну в могилу. Даже родной матери не призналась. Шёпотом поговаривали: а не Степка ли отец? Ну а что? Холостяк, в доме у них бывал.
Но тот только отмахивался. Не было, мол, ничего!
Василиса снова завыла и замахала руками.
— О чём она? — зашептали бабы. — А, Степан?
— Гласит, что покойница по ночам к избе приходила. Василиса свечи восковые жгла, кресты на окнах и дверях выжигала — от нечисти оберегалась. Но Дарья не унималась: в окошки стучала, порог топтала да дочку тихонько звала. И в эту ночь долго стояла под окном — бледная, глаза мёртвые, а губы шептали, маня Алёнку.
Старуха сердилась, гнала внучку от окна, но стоило ей отвернуться — девочка занавеску отдернёт. То ли в мороке, то ли задремала Василиса, но прозевала: утащила покойница Алёнку, обманом, хитростью увлекла невинное дитя! — Степан вытер рукавом пот и добавил: — Искать надо!
Мужики заскрежетали зубами и разбрелись по дворам — кто за ружьём, кто за собаками. Даже Степан, забыв про похмелье, зашагал домой собираться.
Вскоре разделились на группы. Обыскали все дворы, потом кладбище. Без толку. Оставалось идти в лес, а там — в проклятые топи, где Дарья покоилась. Перекурили и двинулись.
У самой опушки нашли следы босых детских ножек. Псы взвыли и рванули в чащу. Долго они метались, словно их водили за нос, сбивая с пути.
Когда сумерки коснулись верхушек деревьев, собаки, захлёбываясь и скуля, рухнули на землю. А с ними и хозяева. Более крепкие мужики пошли дальше — на болото.
Надежда таяла с каждым шагом.
Степан шёл осторожно, боясь провалиться. Так увлёкся, что и не заметил, как отстал от своих. Впрочем, болото он знал хорошо, потому и побрёл вперёд.
— Где же ты, Алёнка? — хрипло пробормотал он, вглядываясь в туман.
В паре сотен шагов раздался хриплый вороний крик. Огромный чёрный ворон уселся на сосну, сверкнул глазами и уставился на мужика.
«Карр! Карр!» — пронзительно прокричал он.
Сердце у Степана ёкнуло. Что-то в этом крике заставило его ускорить шаг.
Под высокой сосной, на мягком мху, свернувшись калачиком, лежала девочка.
— Алёнка! — шёпотом позвал Степан, боясь спугнуть.
Девочка открыла глаза и внимательно посмотрела на него.
— Живая! — обрадовался он, скинул рубаху и укутал её.
— Как ты сюда попала? — прохрипел Степан, не ожидая ответа.
Она ведь, как мать и бабка, была немой.
— С мамой пришла, — неожиданно сказала она.
Мужик вздрогнул, не веря ушам.
— Чудно! — Он поднял её на руки и поспешил прочь.
— Ну-ка, детка, скажи ещё что-нибудь!
— Мамка женой болотника стала. Хотела забрать меня, но он не разрешил.
— Кто не разрешил? — ошарашенно спросил Степан.
— Дедушка. Очень старый, но сильный. Люди его Лешим зовут. Он мамку отругал: «Негоже родное дитя губить!» Не место мне в топи. Живым я ещё сгожусь, и лесу, и ему самому. Потом дунул на меня, и слова из уст полились. Теперь я всё знаю!
— И что же? — сглотнул Степан.
— Что деревья говорят, а травы шепчут. А ещё что ты мой папка! — вдруг выпалила она.
Мужик замер. Осторожно опустил её на землю, встал на колено и, глядя в её веснушчатое личико, спросил:
— Это тебе Леший сказал?
— Ага! — кивнула она и обвила его шею тонкими ручками.
Он нерешительно обнял её в ответ.
«Неужто правда моя?» — подумал он, сердце колотясь.
С Дарьей у него и взаправду однажды дело было. Но после той ночи девка сторонилась, глаза опускала. Он к ней — а она гонит. Потом и вовсе уехала к тётке, вернулась с ребёнком.
«Вон оно что… Зря, значит, люди языками чесали. ВылиА потом Алёнка повзрослела, вышла замуж за доброго парня, родила ему троих детей, и всё село ходило к ней за советами да травяными снадобьями, а старый Степан, бросив пить, нянчил внуков и частенько задумчиво поглядывал на лес, будто ждал оттуда одобрительного кивка.
