«Сынок, дом останется тебе. Но умоляю, не бросай сестрёнку. Она больная, ей нужна забота», — прошептала мать, едва шевеля губами.
Голос её был слабым, будто тонкая ниточка, вот-вот готовая порваться. В кровати лежала лишь тень прежней женщины — высокой, крепкой, с тёплыми руками, которые раньше так умели утешать. Теперь — кожа да кости. Иван попытался вспомнить её смех, но вместо этого услышал хриплый шёпот:
— Ваня… не оставляй Любу… Она не как все… но она наша кровь… Обещай… — пальцы матери вдруг впились в его запястье с такой силой, что он вздрогнул.
Иван скривился. Взгляд его невольно упал на сестру, сидевшую в углу их хрущёвки в Нижнем Новгороде. Любе было за сорок, а она всё возилась с потрёпанной куклой, что-то напевая себе под нос. Улыбалась, будто не в душной комнате с умирающей матерью, а на весёлом празднике.
У самого Ивана жизнь удалась: своя стройфирма, новенький Land Cruiser, коттедж под Рязанью. Но Любе там не было места. Дети шарахались от её странных привычек, а жена, Алёна, крутила у виска: «Ненормальная». Хотя Люба никому зла не делала — тихая, безответная.
— Ну… мам… у меня же семья… а Люба… она же… — замялся Иван, пытаясь высвободить руку.
— Сын, отцовский дом твой… А для Любы я оформила трёшку в центре. Всё готово.
— Да откуда?! — Иван и Алёна переглянулись, глаза округлились.
— Ухаживала за старой преподавательницей… Носила борщи, таблетки… Добрая была старушка. Не думала даже, что квартиру завещает. Я переоформила на Любу, чтоб крыша над головой была. Но ты… смотри за ней, сынок… Квартира потом детям твоим достанется…
Попрощались той же ночью. Мать не дожила до утра.
Люба, кажется, и не поняла, что теперь одна на свете. Иван забрал её к себе и тут же занялся ремонтом в «любиной» трёшке.
— Чего ей одной столько метров? Поживёт с нами, а там сдадим, — бодро доложил он жене.
Алёна сначала не спорила. Люба не мешала: целыми днями тихо сидела с куклами или перебирала старые платки в шкафу. Но её «чудинка» пугала. «Сегодня молчит, а завтра кричать начнёт», — шипела Алёна.
«Потерпи», — уговаривал Иван. А через полгода, с помощью приятеля-нотариуса, перетянул на себя и дом, и сестрину квартиру. Любу уговорил подмахнуть бумажки, не вникая.
С той поры жизнь сестры стала кошмаром.
Пока Иван на стройке был, Алёна издевалась над Любой. Дразнила, на целый день в чулан запирала, даже летом во двор не выпускала. То сухой корм перед ней поставит с усмешкой, то крикнет — доведёт до истерики. Как-то раз ударила по щеке. Люба так перепугалась, что описалась.
— Ты ещё и мокрая, дефективная?! Чтоб духу твоего здесь не было! — визжала Алёна.
Вышвырнула вещи Любы в чёрный пакет и вытолкала за ворота.
— Где Любка? Не видел её сегодня, — спросил Иван вечером, укладываясь спать.
— Свалила! — огрызнулась Алёна. — Вообрази, обмочилась посреди зала, а потом в спальню забилась. Я дверь с трудом открыла, отругала её — а она сумку схватила и драла. Не побегу же я за дурочкой!
Иван замолчал. Подумал. И махнул рукой:
— Ну и ладно… — щёлкнул пультом. — Кстати, насчёт той трёшки — арендаторы нашлись.
Не спал всю ночь. Ворочался, дуНо даже когда он закрывал глаза, перед ним стояли мать с Любой — молчаливые, с укоризной в глазах, — и от этого сна не было спасения.
