**8 октября.**
Проснулся от грохота. Опять. Снова что-то упало, разбилось. Часы показывали полседьмого утра. Воскресенье, чёрт возьми. Единственный день, когда хоть немного можно отоспаться.
— Отец! — орал Миша с кухни. — Где мой стакан?! Опять всё переложил!
Пятьдесят три года. Встал, накинул халат. В зеркале — уставшее лицо мужчины, забывшего, когда последний раз спал спокойно. Седые волосы, мешки под глазами. Когда успел так состариться?
— Иду, — буркнул я и побрёл на кухню.
Миша стоял среди разгрома. На полу — осколки тарелки, видимо, той самой, что он швырнул в поисках своей «драгоценной» кружки. Двадцать шесть лет, под метр девяносто, здоровый, как медведь. А ведёт себя как избалованный щенок.
— Вот твой стакан, — достал из шкафа синюю кружку с надписью «Лучшему сыну».
Купил лет шесть назад. Тогда ещё верил, что он одумается, найдёт работу, станет человеком. Теперь эти слова казались насмешкой.
— Почему ты её убрал?! Я же говорил — она должна стоять на столе!
— Миш, я посуду помыл вчера…
— Не Миш! Миша! Сколько можно повторять?!
Он вырвал кружку, налил вчерашний чай из чайника. Я смотрел на осколки и думал: опять убирать. Опять новую тарелку покупать. Опять терпеть.
— Пап, что случилось? — в дверях появилась Катя. Худая, будто тростинка, в старенькой пижаме. Двадцать лет, а выглядит на шестнадцать. Учится в педе, мечтает о школе. Если доучится. Если выдержит этот ад дома.
— Ничего, дочка. Тарелка разбилась.
— Сама разбилась, да? — хмыкнул Миша. — Сама взяла и упала.
Катя молча взяла веник, начала подметать. Спокойно, будто так и надо. Будто битая посуда по утрам — обычное дело.
— Не трогай! — рявкнул Миша. — Я не просил тебя убирать!
— А кто тогда? — тихо спросила Катя.
— Не твоё дело!
Я сел за стол, закрыл лицо руками. Господи, сколько можно? Сколько ещё терпеть эти крики, эти скандалы, эту… войну в своём же доме?
Десять лет назад умерла Таня. Моя жена, их мать. Рак. Может, просто не захотела больше жить в этом безумии. Тогда Миша ещё учился в техникуме. Правда, через полгода бросил. Говорит — не его. Устроился в магазин — две недели отмучился. Уволился: начальник — «козёл». Потом стройка — тоже не подошла. Коллеги — «дебилы». Автосервис — хозяин — «скотина». И так год за годом. Сначала я надеялся, что остепенится. Потом умолял хотя бы попробовать. Потом смирился.
А он злился всё больше. На всех. На жизнь. На меня, на Катю. Но больше всего — на меня. Это я виноват, что он неудачник. Это я плохо воспитал. Это я должен его кормить, одевать, содержать.
— Отец, что на завтрак? — Миша плюхнулся за стол.
— Яичница, гречка…
— Опять гречка! Надоела эта дрянь! Купи нормальные хлопья!
— Мы вчера покупали хлопья. Ты их за день сожрал.
— Значит, купи ещё!
— На что? Зарплату только через неделю.
— Это твои проблемы!
Встал, открыл холодильник. Полпачки творога, два яйца, кусок хлеба. До зарплаты ещё семь дней. Катя подрабатывает — расклеивает объявления. Триста рублей за день. На проезд и обед в универе хватает.
— Могу яичницу сделать, — сказал я.
— С колбасой!
— Колбасы нет.
— Тогда не надо! Надоел твой нищенский стол!
Он встал, пнул стул. Тот с грохотом рухнул.
— Миш, не надо, — тихо сказала Катя.
— А ты не лезь! — повернулся к сестре. — Думаешь, ты лучше меня? Со своим дурацким институтом?
— Я ничего не думаю…
— Ещё как думаешь! Смотришь на меня, как на…
— Миша, хватит, — встал между ними.
— Да заткнись ты! Надоели! Живу как в зоне! В этой конуре!
— Никто тебя не держит, — вырвалось у меня.
Миша замер. Медленно повернулся.
— Что ты сказал?
— Ничего.
— Ты сказал, что не держишь? Намёк, что мне съезжать?
— Миш…
— Отвечай! Ты хочешь, чтобы я ушёл?
Я молчал. А ведь хотел. Боже, как хотел! Проснуться утром без криков. Не вздрагивать от хлопанья дверей. Не ходить по струнке в собственном доме.
— Молчишь? Ну знай — я никуда не уйду! Это моя квартира тоже! Я здесь прописан!
— Квартира приватизирована на меня, — тихо сказал я.
— И что? Я твой сын! У меня есть права!
— А ещё обязанности, — неожиданно для себя выдавил я. — Ты взрослый мужик. Тебе двадцать шесть.
— Ну вот, понеслось! — Миша ударил кулаком по столу. — Я плохой сын! Я дармоед! Я…
— Ты орешь на меня каждый день! — почувствовал, как внутри что-то рвётся. — Ты ничего не делаешь! Ты живёшь за мой счёт и ещё мне же хамишь!
— Заткнись!
— Не заткнусь! Я устал! Понимаешь? Устал! Мне пятьдесят три, я работаю без выходных, чтобы кормить двоих взрослых!
— Один учится и подрабатывает, — вставила Катя. — А второй…
— Заткнись! — Миша шагнул к сестре.
— НЕ СМЕЙ! — закричал я. — Не смей к ней подходить!
— А что ты сделаешь? Полицию вызовешь? Давай! Мне не впервой!
Полицию… Да, вызывал. Два раза за год. Приезжали, качали головой, разводили руками. Миша на время становился шелковым. А через пару дней всё по новой.
— Знаешь что? — сказал Миша. — Хватит меня доставать! Иду спать!
Он ушёл, хлопнув дверью. Мы с Катей остались среди осколков, перевёрнутого стула и разбитой жизни.
— Пап, — тихо сказала Катя. — Может, тебе к дяде Коле съездить? Он звал…
— Нет. Не оставлю тебя с ним.
— Но так больше нельзя. Посмотри на себя. Ты как призрак.
Я глянул в зеркало. Катя была права. Призрак.А через месяц, когда суд обязал его съехать, мы наконец-то выдохнули — в доме воцарился покой, и я понял, что иногда даже родную кровь нужно отпустить, чтобы сохранить себя.