Николай дрожал на заснеженной скамье в сквере под Тверью, кутаясь в поношенное пальто. Ледяной ветер выл, словно разъярённый волк, колючий снег бил в лицо, а мрак декабрьской ночи поглощал всё вокруг. Он тупо смотрел на замёрзшие ладони, не в силах осмыслить, как человек, полвека назад собственноручно сложивший бревенчатый дом, оказался вышвырнут из него как надоевшая старая мебель.
Всего сутки назад он стоял в горнице, где когда-то качал на руках сынишку. Но Дмитрий, его кровь и плоть, смотрел на отца пустым взглядом, будто перед ним был назойливый попрошайка.
— Батя, нам с Ириной тесно в две семьи, — бросил он, перебирая ключи от машины. — Возраст у тебя солидный, оформим тебя в пансионат или снимешь угол. Пенсии-то хватит…
Невестка молча ковыряла лак на ногтях, будто речь шла о перестановке мебели.
— Да я ж избы не жалёл… — прохрипел Николай, чувствуя, как предательство сжимает горло тугим узлом.
— Сам дарственную на меня оформил, — пожал плечами Дмитрий, и в его голосе зазвенела сталь. — Печати стоят, акты подписаны. Закон есть закон.
Старик вышел, не проронив слова. Не гордость — оцепенение заставило его брести куда глаза глядят.
Теперь он сидел, вжимаясь в холодное дерево скамьи. Мысли путались: как вышло, что ради сына пахал с утра до вечера, голодал в лихие девяностые, а стал обузой? Мороз сковал тело, но душевная боль жгла сильнее стужи.
Внезапно что-то тёплое коснулось коленки.
Мохнатый пёс размером с телёнка осторожно тыкался мордой в его рукав. Золотистые глаза светились умом и участием, будто говоря: «Держись, дед».
— Ты чей такой, а? — охрипшим голосом спросил Николай, смахивая наледь с ресниц.
Пёс, похожий на помесь медведя с лабрадором, потянул зубами за полу пальто.
— Куда зовёшь, Гришка? — усмехнулся старик, впервые за сутки ощутив искру тепла.
Они побрели через занесённые снегом переулки, пока не остановились у резных ворот. На крыльце деревянного дома маячила фигура в пуховом платке.
— Граф! Опять бродяжничаешь?! — начала женщина, но, разглядев спутника пса, ахнула. — Батюшки! Да вы же синий весь!
Николай попытался отмахнуться, но ноги подкосились. Проснулся он под шерстяным одеялом, вдыхая аромат щей и свежего хлеба. Сквозь морозные узоры на окне пробивалось зимнее солнце.
— Чайку попьёте, Николай Иванович? — в дверях стояла хозяйка с расписным подносом. — Я — Людмила Петровна.
Он молча кивнул. За окном выла вьюга, но здесь, в горнице с вышитыми занавесками и иконой в красном углу, было покойно.
— Граф у меня людей зря не приводит, — говорила женщина, наливая чай в фарфоровую кружку с блюдцем. — Расскажите, как сынок-то решил квартиру отжать?
И он выложил всё — про дарственную, про холодный взгляд Ирины, про последний взгляд на родные ставни.
— Останьтесь, — перебила Людмила Петровна. — Места хватит. А то я одна — только Граф да куры во дворе.
Через полгода с помощью юриста-соседа Николай оспорил дарственную. Судья, посмотрев на дрожащие руки старика, аннулировала документы.
Но когда Людмила спросила, вернётся ли он в свой дом, Николай покачал головой:
— Там стены помнят предательство. А здесь — доброта.
— Так и запишем, — улыбнулась соседка, ставя на стол ватрушки с творогом. Граф, свернувшись калачиком у печки, одобрительно вильнул хвостом.
