Меня зовут Иван Петрович. Мне 72. Живу в старом доме на окраине тихого городка, где когда-то кипела жизнь. Здесь, во дворе, мой сынишка бегал босой по росе, звал меня строить шалаш из бабушкиных половиков, вместе мы жарили картошку на костре и строили планы на будущее. Тогда мне казалось, что это счастье — нерушимое. Что я нужен, что любим. Но время неумолимо, и теперь в доме лишь гулкая тишина. Пыль на самоваре, шорох мыши за печкой, да редкий лай дворняжки за калиткой.
Сына моего зовут Дмитрий. Его мать, моя покойная супруга Татьяна, ушла в иной мир уже десять лет назад. После её смерти он стал для меня единственной ниточкой, связывающей с прошлым, где ещё оставались тепло и смысл.
Растили мы его с любовью, но и строгости не чурались. Я вкалывал не покладая рук, таская мешки на заводе. Татьяна была душой нашего дома, а я — его опорой. Не всегда был рядом, но когда требовалось — приходил. На работе — подчинённый, дома — отец. Учил его кататься на «Урале», чинил его первый «Москвич», на котором он уехал учиться в губернский город. Я им гордился. Всегда.
Когда Дмитрий женился, я искренне радовался. Его избранница — Светлана — показалась мне скромной, хозяйственной. Поселились они в новом районе. Ладно, думал, пусть обустраиваются. А я помогу, чем смогу. Мечтал, что будут навещать, что внуков буду нянчить, сказки на ночь читать. Но вышло иначе.
Сперва — редкие звонки. Потом — лишь поздравления с праздниками. Я пару раз приходил сам — с ватрушками, с пряниками. Один раз дверь приоткрыли, но сказали, что у Светаны голова болит. Во второй — малыш спал. В третий раз не открыли вовсе. После этого я перестал стучаться.
Не скандалил. Не упрекал. Сидел и ждал. Думал: у них заботы, работа, дети — всё наладится. Но шли годы, и стало ясно — в их жизни для меня попросту нет места. Даже в день поминовения Татьяны они не пришли. Лишь позвонили — и точка.
Недавно случайно встретил Дмитрия на рынке. Вёл за руку сынишку, нёс авоськи с продуктами. Окликнул — сердце ёкнуло. А он обернулся, взглянул, будто на незнакомца. «Батя, как сам?» — спросил. Я махнул рукой. Он кивнул. Сказал, что торопится. И ушёл. Вот и вся встреча.
Долго брёл домой. Шёл и думал — где же ошибся? Почему родная кровь стала чужой? Может, был слишком суров? Или, напротив, слишком мягок? А может, просто стал обузой — со своими воспоминаниями, сединами, молчанием…
Теперь я себе и семья, и опора. Завариваю чифир, перечитываею Татьянины письма, иногда выхожу на крылечко — смотрю, как резвятся соседские ребятишки. Баба Катя изредка машет из-за забора. Я киваю в ответ. Так и коротаю дни.
Сына люблю. По-прежнему. Но больше не жду. Видно, так устроен мир — родителям положено отпускать. Но никто не предупредит, что однажды ты станешь лишним в жизни того, ради кого дышал.
И, наверное, вот она — настоящая зрелость. Только теперь не ребёнка. А отца.