— Мам, ты видела, что Ваня про тебя написал? — голос Татьяны дрожал от негодования, телефон едва не выпал из её рук. — Нет, не про меня, про тебя! Твой любимый Ванюша! В интернете выложил!
Марья Ивановна медленно опустилась на кухонный стул, крепче прижала трубку к уху. В груди сжалось так, будто снова услышала от врачей страшный диагноз Михаила Семёновича. Только теперь было ещё тяжелее.
— Что он написал, Танюш? — прошептала она, хотя догадывалась — ничего хорошего.
— Там… целый роман! О том, какая ты мать! Что душила его заботой, не давала дышать! Что из-за тебя у него личная жизнь не клеится! Мам, я не могу это читать, у меня дрожат руки! А комментарии… Господи, что люди пишут!
Марья Ивановна закрыла глаза. Кухня вокруг потемнела, только холодильник гудел по-прежнему, будто ничего не случилось. На столе остывала недоеденная гречневая каша — Ваня так и не пришёл ужинать, хотя она специально приготовила, как он любит, с жареной курочкой.
— Мам, ты меня слышишь? — встревожилась Татьяна.
— Слышу, доченька. А что в комментариях?
— Не хочу повторять. Лучше сама не читай, ладно? Сердце у тебя… Я сейчас к тебе приеду, хорошо?
— Не надо, Таня. Поздно уже, детей спать укладывать пора. Я… сама разберусь.
Опустив трубку, Марья Ивановна долго сидела без движения. За окном сгущались осенние сумерки, во дворе зажглись фонари. Где-то плакал ребёнок, хлопнула подъездная дверь. Обычный вечер, только в душе всё перевернулось.
Ваня вернулся ближе к полуночи, от него пахло пивом и табаком. Марья Ивановна встретила его в прихожей, смотрела, как он снимает ботинки, не поднимая глаз.
— Ужин разогреть? — тихо спросила она.
— Не хочу. — Он повесил куртку, всё ещё избегая её взгляда.
— Ваня…
— Что? — резко обернулся он, и в его глазах увидела что-то чуждое. Злость? Стыд?
— Зачем ты это написал?
Сын замолчал, провёл рукой по лицу. Марья Ивановна вдруг заметила, как он постарел за последний год. Ване уже тридцать три, а она всё ещё видела в нём того мальчишку, который прибегал из школы, растрёпанный, с разбитой губой.
— Мам, я не хотел тебя обидеть, — наконец сказал он. — Просто… сейчас сложный период. С Ирой расстались, на работе завал. А психолог сказал, что надо проработать детские травмы.
— Травмы? — переспросила Марья Ивановна. — Какие травмы, Ваня? Что я тебе сделала?
— Мам, ну ты же сама понимаешь… Ты всегда была слишком… опекающей. Помнишь, как в универе звонила каждый день, спрашивала, поел ли я, не замёрз ли? Как познакомилась с моей соседкой по общаге и попросила за мной присматривать?
Марья Ивановна прислонилась к стене. Да, она помнила ту девушку, Настю. Хорошая была, из деревни. Она её пирожками кормила, просила иногда Ванечку накормить, если он забудет. Разве это плохо?
— А помнишь, — продолжал Ваня, заходя в комнату, — как каждые выходные приезжала? Суп в банках привозила, бельё забирала? Ребята ржали.
— Я хотела помочь, — прошептала она. — У меня же только вы с Таней. После того как папа умер…
— Вот именно! — вспылил сын. — Ты на нас всю свою нерастраченную любовь вылила! А мы задыхались! Таня хоть замуж выскочила, сбежала, а я…
— А ты что? Я тебе мешала?
Ваня плюхнулся на диван, закрыл лицо руками.
— Мам, ты не понимаешь. Да, ты ничего напрямую не запрещала. Но ты всегда была рядом! Всегда! Девушек моих кормила, опекала, а потом они чувствовали себя лишними. Зачем им я, если у меня есть мама, которая всё за меня решает?
— Ира тоже так считала?
— Ира… — он тяжело вздохнул. — Ира сказала, что я не взрослый. Что в тридцать три года живу с мамой, как школьник. Что пора бы уже научиться самому за собой ухаживать.
Марья Ивановна вышла на кухню, включила чайник. Руки дрожали, едва могла поставить кружки. Ваня последовал за ней, остановился в дверях.
— Мам, я не хотел тебя ранить. Честно. Но мне надо было это выговорить, понимаешь? А в интернете… там проще. Люди делятся, поддерживают…
— И что они тебе посоветовали? — спросила она, не оборачиваясь.
— Кто-то говорит — съезжать. Кто-то — границы ставить. А кто-то пишет, что у них так же.
Марья Ивановна разлила чай, добавила сахар. Вспомнила, как двадцать лет назад так же стояла на этой кухне, заваривала чай Михаилу Семёновичу, когда ему было плохо после химии. Как он просил её не уходить, держал за руку и шептал: «Маня, обещай, что детей не оставишь. Обещай».
— Мам, что с тобой? — встревожился Ваня. — Ты плачешь?
Она и не заметила, как слёзы потекли. Вытерла их рукавом, повернулась к сыну.
— Ваня, может, ты и прав. Может, я и вправду перестаралась… Просто я боялась. После папы я так боялась вас потерять.
Сын подошёл, неуверенно обнял её.
— Мам, ты справилась. Мы выросли. Но теперь мне надо научиться жить самому.
— Значит, съедешь?
— Не знаю. Может быть.
Они допили чай молча. Марья Ивановна смотрела на сына и думала: как это — остаться одной? Никого не будить по утрам, не готовить на двоих… Страшно. Но в то же время… свободно?
— Таня что сказала? — спросил Ваня.
— Расстроилась. Хотела мчаться защищать.
— Ну да, наша Танька — борец за справедливость. — Он усмехнулся. — Мам, ты не злишься?
Марья Ивановна задумалась. Было больно, обидно, стыдно. Но злости — нет.
— Нет, Ваня. Может, ты и прав.
— О чём думаешь?
— А о том, что мне ведь всего пятьдесят семь. Не так уж и много.
— Мам?
— Да вот… Людмила Петровна с работы давно зовёт в хор записаться