Старая Василиса утирала слёзы, катившиеся по её бледным, испещрённым морщинами щекам. Размахивала руками и что-то бессвязно бормотала, словно малыш, только учащийся говорить. Мужики в замешательстве почёсывали затылки, а бабы, обступив старуху, тщетно пытались разобрать её слова.
С самого утра, обезумев от горя, Василиса носилась по деревне, стучала в окна и рыдала. От рождения была немая, да и умом не особо крепка. Потому деревенские сторонились её, хоть и не обижали. Не понимая, в чём дело, позвали Еремея — местного выпивоху и балагура, единственного, кто частенько захаживал к старухе, помогая по хозяйству за ужин и бутылку самогона.
Когда тот появился, ещё не очнувшийся от вчерашнего, протиснулся сквозь толпу. Василиса тут же кинулась к нему, захлёбываясь слезами и отчаянно жестикулируя. Лишь он один мог её понять. А когда старуха замолчала, лицо Еремея потемнело. Снял шапку и мрачно посмотрел на собравшихся.
— Ну, говори! — крикнули из толпы.
— Любка пропала! — объявил он, имея в виду семилетнюю внучку Василисы.
— Как пропала? Когда?! — ахнули бабы.
— Говорит, мать её ночью утащила! — испуганно пробормотал мужик.
В толпе пронёсся шёпот. Женщины перекрестились, мужики закурили, нервно затягиваясь.
— Да разве мёртвые детей крадут?! — недоверчиво воскликнул кто-то.
Все знали, что три месяца назад мать девочки, Дарья, утонула в болоте. Как и бабка, была отроду немая. Пошла с бабами по ягоды, да там и сгинула. Как вышло — никто не знал. Отстала, заплутала, увязла в трясине. А крикнуть не могла — только мычала. Кто услышит? Так и осталась Любка сиротой, тяжёлой обузой для старой Василисы. Был бы отец — спросить хоть с кого, а так — тайна. Покойница при жизни молчала, кто отец ребёнка, и унесла эту тайну в могилу. Шептались в деревне: может, Еремей тот самый отец? Ну а чего? Холостой, в доме у Василисы частый гость.
Но он только отмахивался. Не было, мол, ничего такого!
Василиса снова завыла и замахала руками.
— О чём она?! — зашептали бабы. — Ну, Еремей?
— Говорит, что покойница каждую ночь к избе приходила. Василиса свечи зажигала, кресты на дверях и окнах выжигала — оберегала себя и внучку. А Дарья не унималась: стучала в двери, в окна заглядывала, дочку свою тихонько звала. Вот и этой ночью долго под окном стояла — бледная в лунном свете, глаза пустые, а губы шепчут, Любку манят.
Старуха ругалась, гнала девочку от окна, но та всё равно подглядывала. А Василиса то ли задремала, то ли морок на неё нашёл — только к утру обнаружила: Любки нет! Увела покойница дитя, обманула! — Еремей вытер пот со лба и добавил: — Искать надо!
Мужики заскрежетали зубами и разошлись: кто за ружьём, кто за собаками. Даже Еремей, забыв про похмелье, поспешил домой собираться.
Вскоре поисковики разделились на группы. Осмотрели дворы, потом кладбище — тщетно. Теперь только лес да те проклятые топи, где Дарья нашла покой. Перекурили и двинулись в путь.
У самой опушки нашли следы босых детских ножек. Собаки залились лаем и рванули в чащу. Долго метались туда-сюда, будто кто-то их с пути сбивал.
Когда сумерки уже сгущались над лесом, псы, выбившись из сил, рухнули на землю. Хозяева — следом. Молодые и выносливые пошли дальше, на болото.
С каждой минутой надежда таяла.
Еремей шёл осторожно, боясь провалиться. Так и отстал от своих. Но болото он знал — потому вперёд брел.
— Где ж ты, Любка? — хрипло пробормотал он, всматриваясь в топь.
В паре сотен метров раздался скрипучий крик. Огромный чёрный ворон, усевшись на сосновую ветку, сверкал глазами и наблюдал.
«Крро! Крро!» — прокричал он снова.
Сердце Еремея ёкнуло. Что-то в этом крике заставило его ускорить шаг.
У подножия сосны, свернувшись калачиком на мху, лежала девочка.
— Любка! — шёпотом позвал Еремей.
Та открыла глаза и посмотрела на него.
— Живая! — обрадовался он.
Снял рубаху, укутал ребёнка.
— Как ты сюда попала? — хрипло спросил он, не ожидая ответа.
Ведь, как мать и бабка, была немая.
— С мамой пришла, — вдруг ответила она.
Мужик вздрогнул.
— Чудо! — поднял Любку на руки и понёс прочь от болота. — Ну-ка, скажи что-нибудь ещё!
— Мамка теперь жена болотного духа. Хотела меня забрать, но он не позволил.
— Кто не позволил? — растерялся Еремей.
— Дедушка. Очень старый, но сильный. Люди его Лешим зовут. Он мамку отругал: «Негоже родное дитя губить!» Сказал, мне ещё жить да жить — и людям помогать, и лесу, и ему самому. Потом дунул, и у меня язык развязался. Теперь я всё знаю!
— И что же ты знаешь? — сглотнул Еремей.
— Что деревья говорят, а травы шепчут. И ещё… что ты мой папка! — выпалила девочка.
Еремей замер. Осторожно поставил Любку на землю, опустился на колено и, глядя в её веснушчатое личико, спросил:
— Это тебе старик сказал?
— Ага! — кивнула она и обняла его за шею.
Он нерешительно ответил на объятия.
«Неужели правда моя?» — пронеслось в голове.
С Дарьей у него и правда однажды дело было. Но после той ночи она его сторонилась, будто стыдилась. А потом и вовсе уехала к тётке. Вернулась с ребёнком.
«Не зря, видать, языки чесали. Похожа-то как!» — наконец осознал Еремей.
Любка отступила, разжала кулачок — в ла— Вот, возьми! — протянула она ему спелую морошку. — Леший велел, чтоб ты съел!