В глухом селе под Тверью, где вековые берёзы шепчут былые тайны, моя жизнь в сорок один год висела на волоске. Меня зовут Аграфена, а живу я с матерью, Пелагеей Ильиничной, в её громадном доме с резными ставнями. Рядом с нами — моя младшая дочь Дуня, дитя моей страсти с Егором, что канул в небытие, как утренний туман. Но тайна, что гложет мою душу, грозит разрушить всё, что я так бережно хранила.
Под крылом матери-орлицы
Матушке стукнуло шестьдесят пять, а её хоромы — настоящие палаты на весь посад. Горницы просторные, дубовый терем, сад с махровыми пионами — всё это плоды её трудов праведных. Строгая она была баба, в доме всему голова, а я, дочь её единственная, привыкла под её крылышком жить да Богу молиться. Как разошлась я с отцом Дуни, Егором, так и вернулась к матери с ребёнком на руках. Дуне тогда три годика было, другого пристанища не знала. Приютила нас матушка, да не просто так — с уговором: жить по её уставу.
Хоромы хоть и богатые, а не чувствую я их своими. Везде печать её воли: образа в красном углу, штофные занавески, распорядок дня железный. Чуть ли не гостьей себя чувствую, хоть уже семь лет здесь живу. Дуня подрастает, в сельскую школу бегает, а я изо всех сил стараюсь быть ей матерью хорошей. Да только сердце ноет по воле, по жизни, где сама себе хозяйкой буду.
Рана, что не заживает
Егор-то, отец Дунин, не просто ушёл. Любовь у нас была жаркая, да недолгая. Он всё о Москве грезил, о делах больших, а я семью хотела. Когда я ребёнком пошла, клялся не бросать, да через год после Дуниного рождения — будто сквозь землю провалился. Прослышала я потом, что у него другая баба появилась. Сердце тогда в куски разлетелось. Правду эту никому не открывала — ни матери, ни подружкам. Для всех он “в Питер уехал, да там и затерялся”. А два года назад гонец письмо принёс.
Писал Егор, что в Москве обосновался, о прошлом сожалеет и Дуняшу повидать хочет. Номер телефона оставил, да я так и не решилась набрать. То ли страх, то ли гордыня, то ли обида — всё в комок свилось. Спрятала я письмо в дубовую шкатулку, да молчала как рыба. Только каждый день думаю: а вдруг вернётся? А если Дуня правду узнает, что отец её жив? Да и как матери в глаза смотреть, которая всегда считала Егора мне не ровней? Эта тайна, будто нож во груди, день за днём подтачивает мои силы.
Матушкина длань тяжёлая
Не просто хозяйка мать в доме — всему голова. Сама решает, что Дуня ест, как одевается, какие рукоделия изучает. “Я лучше знаю” — её любимое словцо. Благодарна я ей, конечно, да только эта властность душу мне сжимает. Частенько тычет мне, что “мужа не удержала”, да припоминает, что без неё мы бы по миру пошли. Молчу, ведь правда — без её кровли, без её грошей я бы пропала. Да только от этого молчания сердце каменеет.
Дуня, моя радость ненаглядная, начала про отца расспрашивать. “Маменька, а где тятька? Почему не приезжает?” Вру, что далеко, а у самой в глазах слезы. Боюсь, как бы правда не выплыла да не разбила её мир. А ещё страшнее, что мать про письмо Егорово прознает. Ни за что не простит, что скрывала. Её гнев страшнее самой лютой зимы.
Часы судьбы
Накануне вновь достала я Егорово письмо. Читала в потемках, пока мать с Дуней спали. Слова его: “Хочу отцом для Дуняши быть” — жгли, как огнём. Поняла я — больше так нельзя. Сорок один год, а всё в страхе живу. Может, пора Егору позвонить? Дать ему шанс дочь увидеть? Или матери во всём признаться да принять её суд? А вдруг семья рассыпется? А если Дуня меня за ложь возненавидит?
Стою на перепутье. Хоромы, хоть и богатые, стали мне клеткой золочёной. Матушкина любовь — цепи золотые, а тайна моя — камень на шее. Хочется воли, да страшно цены её. Если правду открою — могу и мать потерять, и Дуню, и покой в доме. А если промолчу — сама себя погублю.
На краю
Эта быль — вопль моей души. В сорок один год хочу я перестать быть тенью матери, перестать беглого мужа бояться. Егор, может, и не стоит прощения, да Дуня-то достойна отца знать. Мать, может, и не поймёт, да я имею право на жизнь свою. Не ведаю, что завтра сделаю — то ли Егору позвоню, то ли письмо в печи спалю. Но знаю одно: больше не могу с этой ношей жить. Пусть мой выбор будет мне спасением — или погибелью.
