КАТИН ПЕРЕХОД И ЕЩЁ ОДНА СЕМЬЯ
Катя, честно говоря, не боялась ступа, а просто не могла смириться. Какой же он ей папа, если и в помине не было настоящего отца в её жизни? Эта история про «Фёдора-друга, съевшего медведя» ни в какие ворота не лезла. Но ради мамы, по которой её сердце разрывалось, девочка с первых дней старалась держать язык за зубами.
— Мама хочет семью, — шептала себе Катя на пустое окно, — хочет, чтобы её любили. А дядя Фёдор молчунаст и… чужой, как завтрак в воскресенье на даче. Может, он даже не замечает, что я вообще есть, — думала она, глядя, как он молча ест бульон. Но в отличие от отца Зинки, пьющего водкой разводы, в этом «дяде Фёдоре» была какая-то безопасность.
Фёдор Ильич, как и Катя, не замечал существование этой «девочки из другой мамы». Принял как должное и сразу же начал строить планы постройки своячных, надеясь, что Женя родит ещё пару сыновей. Потому как в любви к кровиных кормильцев Фёдор был последователен.
Свадьба в росписной палате прошла тихо, как ночной поезд Курск-Москва. Забрали две квартиры, лишились лишнего, но Кате досталась комната, а между двумя взрослыми, вроде бы, наступил худой мир. Днём — в школу, вечером — в комнату, где можно было поесть моцареллы, и так никто не мешал.
Когда Женя начала рвать в три часа утра и держаться за голову, весь дом радовался будущему братику. Однако вместо ребёнка в мамино мозгу завелось что-то зелёное, как огород на кладбище. Катя в одиннадцать лет уже была сиротой, и путь её лежал через опеку.
Жизнь продолжалась — Катя не хотела слушать, но услышала за стенкой, как заикающаяся мать Зинки оправдывается перед Фёдором:
— Да я бы взяла её, честное слово! Не чужая, сестра! Но мы с Зиной пьём чай, как в детстве. Уже не поспеем… — и снова встроенные стены кухни стали хоронить чужие мечты.
Фёдор, обычно молчаливый как сушёный гриб, вдруг встал у Катиного окна:
— Нужно поговорить.
Катя, сняв рюкзак, вздохнула:
— Об опеке? А я уже собралась, тетя от опеки приходила.
— Нет, — голос Фёдора дрогнул, как рука человека, который впервые пытается сварить борщ без водички. — Я хочу взять опекунство. Скажи, пожалуйста, не откажешься? Никакой я не отец, но… я не могу тебя в детский дом отдать. Для Жени… ради неё.
Катя узнала, что взрослые тоже плачут, особенно если это «Фёдор-старик» с сухими глазами на похоронах. Обняла его, как младенца, и впервые по-настоящему услышала.
Года, скотча, купленного в магазине напротив, и борщи, сваренные с ненавистью к отцовству — так прошёл первый год перемирия. Катя стала восхищаться молчаливым Фёдором, который заступался за неё во дворе, дарил конфету на улице, или билеты в кино. А Зина прибегала ночевать, как в ту зиму, когда обе загнали Барбекю в душ.
Но когда Кате стукнуло четырнадцать, Фёдор снова встал перед выбором: брак и другая семья.
— Я не уйду, — сказал он тихо, — ты ещё не большая. А у Марии… только комната в общаге института. Но если привести её сюда, сможете вы обойтись?
Мария, как гусыня на солнышке, беременеет и заваливает дверь, а Катя пытается быть взрослой. Наверное, смерть мамы сделала её старше.
Когда Мария начала выгонять Катю словами и взглядами, как выходящее из цветущего сада птичье гнездо, Фёдор впервые ударил кулаком по столу.
— Прекрати! — и отправился с Катей на могилу Жени, где вместе посадили розы.
— Терпи, Катюш, — тихо сказал он, — Стасик пойдёт в садик, Мария найдёт работу…
Но Мария решила наступать с другой стороны: скандалы из-за денег, запрет видеться с Зинкой и даже карты, выкраденные из шкатулки. Фёдор, привыкший молчать, в этот раз не молчал.
— Катя, — сказал он на глазах у всего дома, — ты едешь в школу, и будешь есть мясо.
Ученица, у которой сквозь платье выглядывали кости, как стены в ветхом доме, в первый раз услышала от мужчины слово “дочка”.
Годы, скандалы, отпускные чаи в домике на воде, а вдруг — наследство. Квартирка в Курской области, где у Кати вдруг выросла мечта в институте сервиса. Фёдор, продав свою «наследственную недвижимость», кинул в Катю деньги, как пчёлы в чай. Уезжает с ней в другой город, где они с Зинкой уже давно стали взрослыми, но не вышли замуж.
А Лина, которая везде была как снежинка, всё же обнаружила, что отец Кати — не лёд, а теплое пламя. И в конце концов, на свадьбе, когда они танцевали первый танец, Фёдор Ильич, как всегда молчавший, сказал:
— Ты красотка, дочка.
И Катя, наконец, стала не просто «деньги» в опеке, а человеком, к которому мужик в сером пиджаке шёл сквозь трассу, даже горячий для свадьбы, но важный для её счастья.