В глухом городке под Новосибирском, где снег по полгода скрипит под валенками, а стены старых изб хранят тайны, моё детство было отравлено выбором, который я простить не в силах. Я, Алиса Соколова, с пелёнок знала лишь бабушкины руки – мать, Ольга, променяла меня на новую жизнь, когда мне не было и десяти. Сейчас, когда правда выплыла наружу, как гнилое бревно из весеннего половодья, она вдруг заявляется с протянутой рукой, будто между нами не пролегла чёрная пропина.
Маме было уже за тридцать, когда я родилась. Она махнула рукой на личное счастье, пока однажды в её казённой квартирке не объявился Сергей Петрович. Я по-детски радовалась “новому дяде”, пока однажды мать не ушла к нему, оставив меня на попечении бабушки Нины и деда Миши. Они стали мне и отцом, и матерью – дед таскал меня на рыбалку, бабка пекла блины, заворачивая в них всю свою любовь. Мать жила в том же городке, но стала чужой – звонила раз в неделю, заезжала реже, чем коммивояжёр в наш захолустный магазин.
Бабуля, бывало, крестила меня на ночь, шепча: “Не для того тебя от греха подальше забрала, чтоб ты с этим чернооким бесом под одной крышей жила”. Правда, что вскрылась потом, оказалась горше полыни.
Когда мне стукнуло двадцать три, бабка перед смертью раскрыла карты. Оказывается, Сергей поставил ультиматум: или он, или я. И мать, не дрогнув, выбрала его – решила, что в её-то годы это последний шанс устроить личную жизнь. Она наивно верила, что со временем отчим смягчится, но тот оказался твёрже сибирского гранита. Бабушка рассказывала это, сжимая мою руку так, будто пыталась вложить в меня всю свою ярость.
Шли годы. Мать так и не родила Сергею детей. Я же, грешным делом, даже радовалась своему сиротству – в бабушкиной избе было теплее, чем в материнской квартире с ледяными взглядами отчима. Но судьба, как пьяный тракторист, снова проехалась по мне – бабушка с дедом ушли один за другим, оставив мне свою “двушку” в хрущёвке. Матери они не оставили ни гроша – видимо, на том свете тоже не простили её выбора.
А месяц назад грянул гром. Сергей дал дуба, но оказалось, что дом записан на его сыновей от первого брака – тех самых, что трижды в год звонили, как налоговая. Они тут же выставили дом на продажу, а мать оказалась на улице в буквальном смысле – с чемоданом и кошкой Муркой. И знаете, к кому приперлась? Ко мне! С глазами, мокрыми от слёз, она заявила, что у меня “лишние квадраты”, и она “всего на пару месяцев”.
У меня аж в глазах потемнело. Я только-только начала дышать – встретила Сашку, строителя, присматриваем участок под дачу. И вдруг эта женщина, которая не пришла даже на мои школьные выпускные, ломится в мой дом! Её подруги уже обзвонили всех, ору в трубку: “Да как ты можешь, кровь от крови! Старуху на улицу выставить!”. От их слов меня тошнит, но разве они знают, как я ночами ревела в подушку, пока мама примеряла новое колечко от Сергея?
Стою на кухне, сжимая бабушкин подстаканник, и понимаю – какой бы выбор я ни сделала, он будет неправильным. Впустить её – значит предать ту маленькую девочку, которой когда-то сказали “извини, но ты лишняя”. Выгнать – стать в своих же глазах монстром. Иногда мне кажется, будто бабушка шепчет мне из угла: “Не пускай, внученька, не пускай”. Но там же, в темноте, сидит и десятилетняя я – и тихо плачет.
Теперь моя очередь выбирать. Но как выбирать между долгом и самосохранением? Между злостью, что жжёт грудь, и жалостью, что скребётся в горле? Мать стоит за дверью, а я будто снова та девочка – только теперь мне некуда бежать к бабушке…
