В одном из закоулков старой Москвы, где дома стояли, будто старики, помнящие былые времена, вдруг появилась странная вывеска. Возникла она словно из воздуха, будто призрак, вплетённый в серую ткань повседневности. «ТАЙНАЯ ЛАВКА ВОЗВРАТА. Вернём утраченное. Условия — обговорены». Буквы, выцветшие, будто выгоревшие на солнце за сто лет, казались намёком из другого мира. На фоне пыльного стекла они смотрелись как шёпот из забытого сна, который всё ещё щемит сердце.
Иван проходил здесь сотни раз. Раньше тут был уютный букинистический магазинчик, потом — забегаловка с дешёвым чаем, а потом место и вовсе опустело. Стены облупились, окна затянуло серой пеленой, старые вывески утонули в пыли. Иван давно перестал замечать этот угол, как перестаёшь замечать старую боль, к которой привыкаешь. Но в тот день вывеска резанула его по глазам, будто нож в незажившую рану.
Он остановился. В мутном отражении стекла увидел себя: усталые глаза, седина в волосах, потрёпанная телогрейка. Его лицо было картой потерь — морщины, как дороги, ведущие к воспоминаниям, которые лучше бы забыть. Человек, утративший слишком много, чтобы верить в волшебные вывески. Любовь, доверие, дочь — всё ушло, словно дым. Даже память тускнела, теряя краски и запахи, превращаясь в плохие фотографии.
Он толкнул дверь. Та скрипнула, будто ждала именно его. Внутри пахло старыми книгами и антоновскими яблоками — запахом детства, спрятанным где-то в глубине души. За прилавком стояла женщина — высокая, с волосами, собранными в строгий пучок, и взглядом, который видел сквозь кожу. Она смотрела не на него, а сквозь него, будто различала тени тех, кого он потерял.
— Что можно вернуть? — спросил он, и голос его дрогнул, словно прорвался сквозь годы.
— Всё, что утрачено, — ответила она ровно. — Но плата у каждого своя.
Он хотел засмеяться, отмахнуться от этой дурацкой игры, но в груди что-то сжалось.
— Я хочу вернуть тот день, — прошептал он. — Последний разговор с дочкой.
Её лицо не дрогнуло, будто такие просьбы здесь — обычное дело.
— Расскажите.
Иван опустился на стул. Движение далось тяжело, словно он нёс на плечах груз всех своих ошибок.
— Мы поссорились. Из-за ерунды, как всегда. Она хотела уехать учиться в Питер, а я… я сказал, что она нас бросает, что предаёт семью. Кричал, что она эгоистка, что не думает о матери, обо мне. Она молчала, а потом бросила: «Ты никогда меня не слышишь». Я хлопнул дверью. Она ушла. А через неделю… её не стало. Авария. С тех пор я будто не живу, а существую. Всё думаю: если бы тогда обнял её, сказал, что горжусь… Может, всё сложилось бы иначе.
Женщина кивнула, будто слышала это не раз.
— Цена: вы забудете всё остальное о ней. Всё. Её смех, первые шаги, разговоры за завтраком, поездки на дачу. Останется только этот день — переписанный, как вы хотите. Но остальное исчезнет, будто его и не было. Ни тепла её рук, ни голоса. Только один разговор.
Иван замер. Руки его дрожали, впиваясь в край прилавка.
— Это как… вырезать кусок души. Не тело, а время. Всю свою жизнь.
— Именно так, — ответила она. — Но вы получите то, о чём просите. Слово в слово. Как могло бы быть.
Он молчал. Долго. Губы шевелились, будто перебирали в памяти кадры: её детский хохот, запах её шампуня, споры за ужином. Потом поднялся, неуверенно, будто после долгой болезни.
— Спасибо… Мне надо подумать.
Она не стала его удерживать. Лишь произнесла, глядя в пустоту:
— Мы открыты до полуночи. Потом — закроемся. Навсегда. И не откроемся снова, как бы вас ни мучило.
Весь день Иван бродил по городу, будто тень. Каждый звук, каждый запах цеплял за душу. Песня из кафе напомнила вечера с женой. Аромат блинов — бабушкины угощения. Даже гармошка у метро отзывалась эхом чего-то безвозвратного. Он ловил обрывки чужих разговоров, и в каждом слове чудилось что-то родное, но утраченное.
К лавке он вернулся за полчаса до полуночи. Дверь всё ещё была открыта, будто ждала.
— Я передумал, — сказал он, стоя на пороге. — Я хочу другое.
Женщина приподняла бровь, и в глазах её мелькнуло что-то похожее на удивление.
— Какое?
— Я хочу вернуть себя. Того, кем был до боли, до пустоты, до чувства, что каждый день — каторга. Хочу снова ощутить, каково это — жить, не страшась завтра.
Она молчала слишком долго. Потом подошла ближе, шаги её были медленными, будто взвешивала не только слова, но и его судьбу.
— Это самая высокая цена, — сказала она, глядя прямо в глаза. — Вы потеряете всё, что делало вас собой. Всё, что вам дорого, исчезнет. Станете лёгким, но пустым. Без боли, но и без смысла. Как пушинка на ветру.
— А боль уйдёт? — спросил он, и голос задрожал.
— Да. И всё, что любили, тоже. Всё, что держало вас здесь, растворится. Станете… ничем.
Иван сел. Руки на коленях. Закрыл глаза. Внутри бушевало: память, вина, любовь, страх.
Потом открыл глаза и тихо сказал:
— Я отказываюсь. Хочу оставить эту боль. Она — всё, что осталось от неё. Она рвёт меня на части, но она — живая. Не хочу пустоты.
Женщина улыбнулась — впервые, по-доброму, будто прощаясь.
— Тогда возврат вам не нужен. Вы уже нашли то, что искали.
Иван вышел на улицу. Вывески не было. На месте двери — глухая стена, будто лавки и не существовало. Ни запаха яблок, ни скрипа. Только он, ночная Москва и холодный ветер, ласкавший лицо.
Но внутри что-то перевернулось. Он не получил того, за чем пришёл. Но обрёл то, что было важнее. И впервые за много лет не пожалел о своём решении.
