Прошло уже девять месяцев с тех пор, как замолчал Артём. Сначала Лидия Петровна вела счёт дням, отмечая их крестиками в отрывном календаре на кухне. Потом перешла на недели. А потом и вовсе перестала — каждый новый день без вестей резал душу, как февральская вьюга. Она всё так же проверяла почтовый ящик — на рассвете, когда первые лучи скользили по заиндевевшим стёклам, и поздно вечером, когда тени сливались в её маленькой квартире на окраине уральского городка. Почтальон, дядя Коля, уже не здоровался, лишь молча проходил мимо, будто его молчание могло заполнить пустоту. Но ящик оставался пустым. Снова и снова.
Артём уехал в Германию четыре года назад. По трудовому договору. Обещал, что ненадолго. Заработает, устроится, поможет. Вернётся. Уезжал с одним чемоданом, улыбкой и глазами, полными надежд. Сначала писал часто — короткие сообщения, редкие звонки. Потом реже. А потом — тишина. Как будто за границей кто-то стирал его прошлое, вычёркивая мать, дом, улицу, где он вырос.
Лидия Петровна цеплялась за оправдания, как утопающий за соломинку. Он занят. Осваивается. У него дела. Она повторяла это, стоя у плиты, чтобы не зарыдать, чтобы заглушить страх, что сын исчез навсегда. В памяти всплывали его детские шаги по коридору, его смех, когда он, облепленный снегом, влетал в квартиру и кричал: «Мам, глянь, что у меня есть!» Теперь же её окружала тишина — густая, как зимняя тьма за окном.
Оправдания закончились. Осталась только пропасть. Холодная, бездонная, она росла с каждым днём, как ледяная трещина, разделяя «было» и «стало».
В их городке таких матерей хватало. Женщины, чьи дети уехали, оставив после себя пустые почтовые ящики и недоговорённые слова. Они узнавали друг друга по глазам — живым, но припорошённым тоской. Соседка Вера шептала: «Главное, что жив, Лида. Держись за это». Лидия Петровна кивала, но внутри клокотала обида. Ей было мало знать, что он жив. Ей нужно было слышать его голос, его «Мам, как ты?» — не ради денег или посылок, а просто чтобы сердце билось ровно.
Жила она скромно. Огород за домом, кот Барсик, старенький телевизор, по которому шли бесконечные сериалы. По пятницам — уборка, по субботам — базар, где продавцы кивали ей, как старой знакомой, а тётка с молочной палатки всегда спрашивала: «Опять без пакета, Лидия Петровна?» Вязала. Сначала носки для Артёма, вспоминая его крупные ступни. Потом — просто так, складывая их в шкаф, будто кто-то ещё мог прийти и согреть в них руки. Шила покрывала для приюта бездомных собак. Лишь бы пальцы не дрожали от пустоты. Лишь бы день не проваливался в бездну.
Однажды, в морозный декабрьский вечер, в дверь постучали. Лидия Петровна подумала, что это сосед — попросить соли или спичек. Или почтальон принёс квитанцию. Открыла — и замерла, будто время остановилось. На пороге стоял мальчик лет десяти, в поношенной куртке и с потрёпанным рюкзаком. Глаза — серо-голубые, внимательные, с той искоркой, которая бывает у тех, кто уже знает, что жизнь может подкинуть сюрприз.
— Вы Лидия Петровна? — спросил он тихо, голос дрожал от холода или волнения.
— Да… — выдохнула она, чувствуя, как сердце ёкнуло.
— Я Денис. Мама сказала, что у вас можно пожить. Сказала… у бабушки всегда спокойно.
Мир качнулся, будто под её ногами дрогнул лёд. Лидия Петровна не сразу поняла, что происходит. Только заметила, как у мальчика замёрзли ресницы, как он нервно теребит край рукава. А потом увидела его глаза. Точно как у Артёма в детстве. Тот же твёрдый взгляд, та же тихая решимость.
— Хочешь есть? — спросила она, хватаясь за привычные слова, чтобы не упасть.
— Можно чаю? С сахаром, — ответил он, чуть улыбнувшись.
Он вошёл, поставил рюкзак у двери и сел за стол. Спокойно, будто был здесь сто раз. Снял валенки, аккуратно сложил шапку, разгладил варежки. Лидия Петровна заметила, как выцвел его шарф, как на рюкзаке болтается одна петля вместо молнии.
Завибрировал телефон. Артём. Впервые за год.
— Мам, сорян, тут всё… сложно. Позвоню позже, ладно?
Он бросил трубку, не дав ей ответить. Она стояла, глядя на Дениса, который уже гладил Барсика, осторожно, словно боялся сделать ему больно.
— Можно я его покормлю? — спросил мальчик. — Я умею. У нас дома была кошка.
— Его зовут Барсик, — ответила она, всё ещё не веря, что это не мираж.
— А можно я ему почитаю? Мама говорит, так сны лучше снятся.
Сначала он был как тень. Ел аккуратно, убирал за собой, спал, крепко сжимая угол одеяла, с включённым ночником — будто боялся, что тьма его заберёт. Писал в тетради, рисовал фломастерами, спрашивал разрешения на всё — взять ложку, включить воду, выйти во двор. Словно боялся стать обузой. Но потом начал улыбаться. Просить вторую порцию супа. Приносить с улицы каштаны, льдинки причудливой формы, рассказы о соседских кошках. А однажды принёс замёрзшего воробья, завернул его в шарф и отогревал за пазухой.
Лидия Петровна боялась привыкнуть. Каждую ночь шептала себе: «Он ненадолго». Но каждое утро ловила себя на том, что ждёт его шагов, его вопросов, его смеха. А потом сдалась. Он стал её утром, её вечером, её тихим светом в окне.
Денис прожил у неё три месяца. Артём звонил дважды. Коротко, сумбурно. О работе, о кредитах, о том, что «всё наладится». Ни слова о сыне. Ни слова о ней. Только: «Мам, не задавай вопросов».
Она не задавала. Хотя вопросы жгли изнутри, как раскалённые угли. Но молчала. Ради Дениса. Ради дома, который снова наполнился жизнью.
Когда он уезжал, зима уже сковала город крепкими морозами. На автовокзале он обнял её так крепко,что она почувствовала, будто отдаёт частицу своей души, но впервые за долгие годы — не в пустоту.
