Он жил один.
Домик его стоял в сторонке, за бугром, где когда-то ютилась улица со смешным названием — Веселовка. Пять изб, словно старые подружки, сбились в кружок, давно позабыв голоса хозяев. Когда народ потянулся в город, улица затихла. Разобрали дома, растащили по бревнышку, только один устоял — кривоватый, но крепкий, как дешёвка у степного мужика.
Вот тут-то и коротал дни последние семь лет Иван Семёнович.
А если точнее — не совсем один. Рядом топал Барсик. Пёс, рыжий с белыми галстучками, коротколапый, с хвостом бубли́ком и ушами, торчащими, будто у кота, который что-то начудил. Глаза — как две угольные пуговицы. Он всё понимал, но молчал. Настоящий друг. Лучше многих людей.
В Питере у Ивана была семья. Жена — Зоя — будто из морозилки: слова скупые, взгляд ледяной. Дочь Анюта раньше за ним ходила хвостиком, а потом — раз! — и исчезла, будто её ветром унесло. Внук родился, да он узнал об этом не от неё, а от тётки на лавочке.
Когда сердце заныло всерьёз, врач только вздохнул:
— Вам бы тишины, батенька. Где-нибудь в глуши. Санаторий, может, предложить?
Иван вспомнил отцовский дом. Ответ пришёл сам:
— Есть такое место. Там — моя душа.
Жене сказал — для галереи. Та только пальцем у виска покрутила: «Ну и старый чудак».
Он не спорил. Уехал.
Траву выкосил. Крышу перекрыл. Крыльцо сколотил заново. Печь сложил — позвал соседа, с которым в детстве воровали яблоки у старосты. Дом ожил. Задышал.
Иногда ему слышалось, будто в углу смеётся мать, а отец, кряхтя, одобрительно похлопывает по плечу.
Печь побелил, крыльцо выкрасил в малиновый. Перила резные поставил. Красота!
Перезимовал. Душу оттаял. Ни жена, ни дочь — ни звонка, ни письмеца. А весной подкинули Барсика. С тех пор — вдвоём.
Летом — раздолье. Утром — в лес. Ива́н с корзинкой, Барсик — следом. Говорят без слов. Иван, как дед учил, лесу кланяется: «Разреши, хозяин, грибков собрать». Так и вбивали в голову: слово зря не бросай — назад не поймаешь.
Молчалив был Иван. Может, оттого и не сложилось в семье — слишком тихий, слишком прямой.
И жил бы так дальше. Да только приехали… «новые русские».
На чёрных иномарках, с бумагами, с чертежами. Участок его — лакомый кусок. Вид на реку.
Дом мешал. Последний дом.
— Иван Семёныч, давайте по-хорошему. Квартиру в городе предложим, компенсацию. Всё по закону. — Улыбка саха́рная, голос масляный, рука на плече лежит, как мокрая тряпка.
Иван стряхнул её. Взглянул пристально:
— Здесь родился. Здесь и помру. Это — моя земля.
— Ну… раз так, — улыбка сползла, как бли́н со сковородки, — значит, в суд.
Суд. Бумаги. Верди́кт. Дом — под бульдозер.
Иван молчал. Но глаза… стали будто из прошлого. Где трава по пояс, щи в печке, а отец дрова рубит…
Однажды утром у дома заурчал трактор. За рулём — паренёк, местный.
Иван вышел. Без ругани. Сел на лавочку. Барсик куда-то запропастился.
— Дядя Ваня, ну я… приказ… — мальчишка трясся, как осиновый лист.
Иван посмотрел на него.
— Работа у тебя, сынок. Делай. Только знай: под крыльцом Барсик лежит. Тот самый, что тебя из проруби вытащил, помнишь? Сперва его — потом меня. Я в дом зайду.
Парень побелел, будто мел, заглушил мотор и укатил.
Через пару дней к дому начали сходиться люди. С лопатами, с вёдрами. С ними — и тот парень с трактора. Телевидение подняли. Шуму наделали. Дом отстояли.
Проект перекроили. Дорогу пустили в обход.
Теперь Иван живёт спокойно. Пасека. Ульи. Мёд. Барсик не отстаёт.
И вдруг — она.
Стоит у калитки. В одной руке — чемодан, в другой — ладошка пятилетнего мальчонки. Машина позади — древняя, как само́ время.
— Привет, пап… — Анюта. Дочь. — Мы к тебе. Пустишь?
Молча открыл калитку.
Мальчишка — Ва́нёк — прижался к маме. Деда в глаза не видел. Иван наклонился, поднял его:
— Пойдём в сад. Вон яблоко висит. Сорвём? Только осторожно.
Потом — на кухню. Дом пахнет мятой, сушёными грибами, воском.
— Пап… прости. Я дулась. Думала, ты нас бросил. А потом… сама матерью стала. И поняла. От мужа ушла. Некуда податься. Мы к тебе. Хочешь — до весны.
Обнял. Как в детстве.
— Устроимся.
Весной Анюта робко:
— Пап, мне в школу зовут… завучем. Представляешь?
— Пойдёшь?
— А ты мне улей подаришь? Я же биологию веду.
Он ухмыльнулся. А вечером под яблоней стоял новенький улей.
— Деда! — Ванёк сияет. — А мне?
— Всё твоё.
Летом — лес. Барсик, Ванёк. Анюта дома — стены красит.
Возвращаются — а дом сияет. Окна блестят, наличники расписаны цветами. Анюта?
— Когда успела?..
У калитки Барсик возится у чьих-то ног…
— Деда! Там бабуля!
Иван замер.
— Здравствуй, Ваня…
— Здравствуй, Зо́я…
— Я к вам… Можно?
Анюта смущённо улыбается:
— Мама сама приехала. Мы тут прибрались, а она… наличники разукрасила.
— Бабуля, это ты нарисовала?
— Я… — улыбается.
Вечером сидят под липой. Чай пьют. Тишина.
— Хорошо у вас… — говорит Зоя. — Я бы осталась. ВсА в доме снова зазвучал смех, будто в нём никогда и не было тишины.
