Теперь мне семьдесят. Одна, как камень в поле. Для дочери — обуза. Уж двадцать лет как замужем, и, кажется, рада бы вовсе забыть, что у неё есть мать.
— Дочка, загляни вечерком. Не справляюсь…
— Мама, у меня дел — выше головы! Надоели твои нытья! Ладно, заеду…
Слёзы потекли — не от злости, а от горечи. Всю себя отдала единственной кровиночке, растила одна, ни в чём не отказывала… И вот благодарность. Видно, слишком баловала.
Когда Дашеньке одиннадцать было, решила наконец устроить личную жизнь — встретила мужчину. Дочь устроила скандал, что хоть святых выноси. Пришлось расстаться с тем, кого любила. А она торжествовала.
Теперь семьдесят. Одна. Ни помощи, ни участья — ни в делах, ни в душе, а уж тем более деньгами. Дочь живёт своей жизнью. Ей проще не вспоминать.
Трое внуков. Да почти и не знаю их. Почему? Кто знает. Может, их мать и не считает нужным ко мне привозить.
В тот день совсем скрутило. Позвонила Даше:
— Мне уколы назначили. Ты ведь медсестра, сделаешь?
— Ты что, чтобы я к тебе каждый день моталась?! Ты с ума сошла?!
— Дашенька, до поликлиники не дойду. Гололедица, упаду…
— Ну и деньги у тебя есть мне заплатить? Даром кататься не намерена!
— Нет… Не на что…
— Ну тогда и разговаривать не о чем, мама! Ищи другого дурака!
Молча положила трубку. Утром вышла за два часа до приёма, шла, цепляясь за заборы, плакала. Не от боли — от безысходности.
У поликлиники ко мне подошла незнакомка:
— Проходите без очереди. Что, так больно?
— Нет, — ответила я. — Совсем не от боли…
Она не ушла. Разговорились. Впервые за годы выговорилась — больше ведь некому.
Звали её Надежда. Жила, оказалось, в соседнем доме. После приёма настояла, чтоб зашла к ней на чай. С тех пор стали видеться. Редко, но от души.
В день семидесятилетия Надя пришла с тортом и свечами. Даша даже не позвонила. А Надя сказала:
— Вы так напоминаете мне маму… Мне с вами хорошо, понимаете?
Стала заходить чаще. Помогала по хозяйству, продукты приносила, в больницу провожала. Иногда у неё чаёвничали, праздники отмечали. Даже на дачу раз съездили. Впервые за долгие годы почувствовала: живу.
Долго думала, но решила: свою двушку перепишу на Надю. Та отнекивалась, говорила, ничего ей не надо. Но я видела: заботится не ради корысти. Просто по-доброму. Как о родной.
Потом переехала к ней — одной стало тяжело. Квартиру продали, чтоб у Даши и мысли не возникло с Надей судиться после моей смерти.
О дочери не слышала больше года. И вдруг — как гром среди ясного неба — стук в дверь. На пороге Даша. Без приветствий завопила:
— Как ты посмела?! Как отдала квартиру чужой бабе?! Всю жизнь мне испортила, а теперь ещё и наследство украла?!
Кричала, проклинала, смерти желала. А потом муж Надин подошёл к двери и тихо сказал:
— Уходите. И не возвращайтесь.
С тех пор не виделась.
Знаете, что страшнее всего? Не то, что родная дочь отреклась. А то, что мне уже не больно. Потому что чужая стала роднее крови. Потому что есть люди, которые помогают не по долгу, а от сердца.
Пусть осуждают. Пусть за спиной перешёптываются. Но я впервые за много лет чувствую — я нужна. Не как обуза. Просто как человек.
