Двадцать лет вместе. Двадцать лет одной фамилии, одной московской прописки, одной дороги до завода. А теперь — раздельные тарелки. Не просто разные котлеты — разные холодильники. Разные чайники. Даже сахар в разных банках. Вот до чего договаривались.
Сначала были крики — громкие, с битьём посуды и хлопаньем дверью в ванную. Потом — примирения, вялые, без сил. Потом… тишина. Она спала в бывшей кладовке, где когда-то хранились банки с огурцами. Он — в спальне, оставшейся с тех времян, когда они были «нами». А теперь — просто два силуэта в одной трёшке.
О разводе молчали. Зачем? И так всё ясно. Он жил своей жизнью. Она — своей. Он ездил один в санаторий под Тулой, где познакомился с женщиной. Галина. Улыбчивая, с мягким голосом. Она слала ему телеграммы. Он отвечал. Там были слова, которых дома не слышал: «скучаю», «приезжай», «будь здоров». Ему казалось, что в груди снова зажглось — пусть не пламя, а хоть искорка.
А она… Она просто молчала. Смотрела в окно на снег. Стирала его рубашки. Возвращалась с работы и даже радио не включала — чтобы не мешать. Готовила себе отдельно — гречку, винегрет, иногда минтая. Говорить было не о чем. Когда всё сказано, остаётся только сквозняк в пустоте. А в нём — боль, которую уже никто не хочет ни делить, ни трогать.
И вот одно утро. Самый обычный день. Январь, за окном метель, стекло покрыто морозными узорами. Она встала первой. На кухне — холодно. Надела старый халат с оторванным карманом, закрутила газ. Поставила маленькую сковородку, ту самую, что купили ещё в «Детском мире» на свадьбу. Разбила одно яйцо. Крошечное, с янтарным желтком посредине. Как знак. Как намёк.
Она стояла у плиты, худая, с неудачной покраской волос, и смотрела, как белок сворачивается кружевом. И вдруг в дверях возник он. Сонный, в помявшейся майке, с алюминиевым кружком в руке. Хотел чаю. Ничего особенного.
Но её взгляд был особенный. Тихий. Без злости. Без претензий. Только вопрос. Почти детский. Она приподняла сковородку и спросила:
— Хочешь?
Так просто. И так страшно.
Он застыл.
Будто кто-то вывернул ему память наизнанку: общага в Люберцах. Одна койка. Одна кастрюлька «Минутка». Яйцо — пополам. Одна вилка, один стакан. И она — девчонка с косичками, смеющаяся, в халатике с зайчиками. И её голос: «Быстро, а то остынет!»
Она тогда смотрела не с грустью — с огнём. Как конькобежка с Олимпиады-80. Быстрая, весёлая, настырная. И он — счастливый. Без копейки, но с уверенностью, что завтра будет лучше.
А теперь — две пенсии. Две постели. Две одиночки.
Он поставил кружку на стол. Подошёл. Аккуратно взял у неё сковородку и поставил обратно на огонь. А потом — обнял. Крепко. Навсегда.
Она не сразу поняла. Замерла. Даже не дышала.
Он шептал:
— Прости. Будто пелена в глазах. Как будто дурной сон. Но я очнулся. Прямо сейчас. Прости.
Она не отвечала. Она просто прижалась лбом к его груди. А он… возможно, плакал. Она не видела. Он был высокий, а она — маленькая. И ей не нужно было видеть. Она знала.
А на плите оставалось то самое яйцо. Одинокое, с золотистым желтком, в сковородке с детства.
Жизнь — коварная штука. Иногда всё рассыпается в пыль. Но иногда — вспыхивает снова. Сердце помнит то, что голова забыла. Иногда хватает одного взгляда. Одного слова. Одного яйца.
Иногда любовь — это просто суффикс «-к-». Кажется маленькой. Словечко, жест, сковородочка. Но она — огромна. Просто зарылась в быту, в усталости, в молчании.
И если однажды она выглянет, совсем крошечная, — хватай её. Держи. Потому что только она и есть правда.
