Один из тех дней, когда не болит — но ноет
На остановке у старого рынка в Екатеринбурге стояла женщина. Прикрывая ладонью тлеющую сигарету от резких порывов ветра, другой рукой она прижимала к себе потрёпанную холщовую сумку. Та провисала тяжело, будто набита не вещами, а годами невысказанного. Женщина стояла у самого края, словно этот метр тротуара — её последний оплот в мире, который давно перестал быть устойчивым.
Её звали Светлана. Сорок восемь лет. На вид — меньше. Резкие скулы, волосы, собранные в небрежный узел, глаза ясные, но с синевой под ними — не от недосыпа, а от долгого отсутствия — тепла, внимания, чего-то живого.
Она не была сломлена. Просто устала. Устала от дней, сливающихся в серую полосу, от звонка будильника, от автоматических ответов «всё нормально», за которыми пряталась пустота. Устала от вечеров, которые заканчивались тишиной, от того, что каждое утро приходилось собирать себя по частям, чтобы просто прожить ещё один день.
Проснулась в семь. Половые доски скрипнули под шагами сына — Игорь собирался в техникум. Бросил на ходу «привет» и хлопнул дверью, даже не заглянув на кухню. Она ещё минуту лежала, глядя в потолк, покрытый паутиной трещин, потом поднялась.
В зеркале — лицо. Без эмоций, без морщин, просто лицо. Кофе выпила стоя, опираясь на край стола, накинула пальто, схватила сумку и вышла. День не начинался — он просто тянулся за предыдущим.
Сегодня нужно было ехать в центр — забрать справку, заглянуть к неврологу и, если повезёт, купить Игорю новые ботинки. Тротуар был скользким. Люди спешили, она шла среди них, прижимая сумку к груди, словно это единственная защита. По дороге купила две чебурека. Один съела, второй оставила на скамейке у метро — для старика, который всегда сидел там. Но сегодня его не было.
У врача очередь — три бабушки оживлённо обсуждали таблетки, внуков и тесноту кабинета: «Бедный врач, здесь даже развернуться негде!» Светлана сидела у стены, листала новости. Взорвавшиеся дома, чужие слёзы, чужие улыбки на экране. Закрыла телефон. Не потому, что надоело, просто стало всё равно.
Невролог бубнил что-то про «вегетативную дисфункцию» и «необходимость отдыха». Она кивала, делая вид, что слушает, а в голове крутилось одно: где бы найти место, где можно просто лечь и не быть ни для кого обязанной. Не быть сильной, не прикрывать улыбкой усталость.
На улице похолодало. Ветер забирался под воротник. Купила стаканчик кофе и пила маленькими глотками, словно это последнее тепло. Села в сквере. Сумка на коленях, дыхание в шарф.
Рядом опустился мужчина. Лет за пятьдесят, морщины у глаз, плечи сгорблены. Не глядя на неё, сказал тихо:
— Холодно. А домой идти не хочется.
Она даже не удивилась, будто он прочитал её мысли. Заговорили. О работе. О еде. О том, как жизнь неожиданно свернула не туда. Он — ночной сторож в круглосуточном магазине, жена уехала к дочери и, кажется, уже не вернётся. Письма приходят всё реже. Он их даже не распечатывает.
Она — почтовый работник. Живёт с матерью, которая всё чаще забывает, кто она, и по ночам ищет давно умершего отца. Говорили ровно, будто обсуждали не боль, а цены на хлеб.
Помолчали. Пили кофе. Ветер трепал полу его ветровки. Потом он поднялся и, словно извиняясь, спросил:
— Вы не против, если я вас запомню?
— Только не перепутайте.
Он улыбнулся впервые.
— Не перепутаю. Просто… хорошо знать, что кто-то есть. Не в экране. Не в новостях. По-настоящему.
Ушёл, не оглянувшись. Она сидела, провожала его взглядом, пока он не скрылся за поворотом.
Вечером вернулся Игорь. Разогрела ужин, спросила, как дела. Он пожал плечами, уткнувшись в телефон. Потом вдруг поднял глаза:
— А у тебя как день?
Ложка замерла в её руке. От этих слов внутри что-то дрогнуло. Ответила не сразу:
— Обычный. Как всегда.
Он кивнул. Но не отвернулся сразу. Это было мелочью. Но в её мире, где дни были на одно лицо, даже это значило что-то.
А ночью, в темноте, она вдруг подумала: может, кто-то сейчас вспоминает тот сквер, кофе и минуту, когда вИ этой мысли, крошечной, как уголь в печи, хватило, чтобы согреться.
