Трижды я шла под венец, пытаясь стать безупречной женой: теперь дрожу при мысли о встрече с одиночеством на склоне лет
Три раза я произносила «да» у алтаря, каждый раз отдаваясь целиком, чтобы быть идеальной спутницей — нежной, всепрощающей, готовой раствориться в семье. Но трижды судьба смеялась мне в лицо, оставляя лишь страх: а вдруг последние годы пройдут в тишине опустевшей квартиры?
Первый супруг, Виктор Семёнович, ушёл, бросив сквозь хлопнувшую дверь: «Задушила своей опекой». Задушила я, наши малыши-двойняшки, вечно кипящий самовар да вышитые салфетки. «Ты — как старая пластинка, — процедил он, поправляя галстук. — Твоя жизнь — сплошная «Калинка-малинка»». Тогда я свято верила, что женское предназначение — быть печью, что греет весь дом. Не поняла: как сохранить огонь, когда дрова кончились? Осталась у разбитого корыта — с грудничками на руках и слезами в подушку.
Второй избранник, Геннадий Петров, вошёл в жизнь, когда раны чуть затянулись. Я стала осторожнее: меньше говорила, больше слушала, глотала обиды. Но судьба вновь сыграла злую шутку: кризис 90-х вымел из кошельков копейки, мы вкалывали на трёх работах, а потом грянул: аппендицит с перитонитом. Не смертельно, но нужна была помощь. Тут-то он и показал свою натуру. Не ругался, не бил посуду — просто перестал приходить ночевать. Потом соседка шепнула: «Видела твоего Гену с кассиршей из «Магнита». Больная жена, трое пасынков — кому такой груз? Исчез, будто его и не было, оставив меня биться в тифозном бреду одной.
Третий, Сергей Владимирович, стал проверкой на прочность. Встретились мы в Нижнем Тагиле, где он прозябал — опустившийся, спившийся, без целей. Я вытащила его со дна: кормила щами из крапивы, отдавала половину учительской зарплаты, верила в его «гениальные» стихи. Тащила, как лошадь возит поклажу по раскисшей дороге, забыв о себе. Он же не подарил даже гвоздики к 8 Марта. Но я твердила: «Мужчина — как берёза, должен тянуться к солнцу». А в прошлом месяце он окинул меня взглядом, будто тряпку, и выдал: «Тебе бы в дом престарелых — морщины как у Шапокляк».
Ему 45, мне 48, но он мнит себя мальчишкой, а меня — выцветшей скатертью. И это от того, кого я поила-кормила десять лет! Внутри всё вскипело. Перестала давать деньги на водку — он тут же завопил: «Жадина-говядина!», припомнил каждую ссору. Его слова жгли, как спирт на ране, но дали понять: хватит быть подножкой для чужого счастья.
Стою сейчас у окна своей хрущёвки, в пятьдесят три, с душой, изорванной в клочья. Столько лет — в топку отношений, столько сил — на пепелище. А взамен? Тишина. Даже телевизор включать страшно — везде семьи, внуки, праздники. Кому я теперь? Бабке с авоськами, что торопливо крестится у церковной лавки? Эти мысли грызут, как мыши мешок с крупой, а ответа нет. Трижды начинала жизнь заново, трижды обманывалась — и вот он, страх, стучит костяшками по батарее: «Ты следующая». Неужели финал? Неужели умру под вой вьюги за тонкой стенкой, а соседи узнают через три дня?
