Тридцать лет обиды
Мы с моей свекровью, Людмилой Петровной, не разговариваем уже три десятилетия. Всё началось с того, что на нашу с Артёмом свадьбу она подарила мешок гречки и старый сервиз с отбитыми краями. Я тогда была юной, влюблённой и полной мечтаний, а этот «подарок» восприняла как пощёчину. А теперь Артём, мой муж, уговаривает меня ухаживать за ней, потому что она прикована к постели. «Лена, — говорит, — это моя мать, она одна, кому ей ещё помочь?» А я смотрю на него и думаю: «Я не хочу видеть твою мать, Артём. После всего, что было, я не обязана». Но внутри — война: с одной стороны, старая злость, с другой — мысль, что, может, пора оставить прошлое в прошлом.
Тридцать лет назад, когда мы с Артёмом расписались, я парила от счастья. Денег в кармане — гулькин нос, но нам казалось, что главное — это любовь. Свадьбу сыграли скромную, в кафешке, но я с роднёй постаралась сделать всё красиво. Мои родители дали нам денег на диван, друзья скинулись на кастрюли, а вот Людмила Петровна… Вручила нам этот злополучный мешок гречки и потрёпанные тарелки, которые явно застали ещё её молодость. «Пригодится», — сказала она с таким видом, будто вручает фамильные драгоценности. Я тогда едва сдержала слёзы. Не из-за подарка, а из-за ощущения, что она меня в семью не принимает. Как будто я для неё — так, случайная девчонка, не стоящая даже нормального сервиза.
Артём тогда отмахнулся: «Лен, не загоняйся, мать у меня своеобразная, но добрая». Но я не смогла это забыть. Людмила Петровна с первых дней давала понять, что я ей не угодила. Вечно придиралась: «Лена, у тебя щи без капусты? В нашем роду так не готовили», — заявляла, стоя на моей же кухне. Каждый её приход — как допрос с пристрастием. А после того «подарка» я просто перестала с ней общаться. Сказала Артёму: «Или она не лезет в нашу жизнь, или я её не вижу». Он выбрал меня, и мы договорились, что Людмила Петровна будет приходить только к нему. Так и жили — тридцать лет без единого слова.
За эти годы мы с Артёмом крепко встали на ноги. Подняли двоих детей, купили трёшку в Москве, потом дачу в Подмосковье. Я крутилась как белка в колесе: работа, дом, поддержка Артёма в трудные времена. А Людмила Петровна жила своей жизнью — в хрущёвке, с кошкой Муркой и огородиком. Артём ей помогал — деньгами, ремонтом, продуктами, но я держалась в стороне. И меня это устраивало. Никаких угрызений совести — она сама решила, что я не пара её сыну. Но теперь всё иначе.
Месяц назад Артём пришёл домой с каменным лицом. «Лена, — говорит, — мать слегла. Инсульт, почти не двигается. Нужен постоянный уход». Я кивнула, но когда он добавил: «Хочу, чтобы она переехала к нам, и прошу тебя ей помогать», — у меня в груди всё сжалось. Помогать? Ей? Женщине, которая тридцать лет назад публично унизила меня? Которая ни разу не попросила прощения? Я посмотрела на Артёма и спросила: «Ты в своём уме? После всего — я должна её теперь обхаживать?» Он начал давить: «Она старая, одна, это мой долг». А мой долг? Перед собой? Перед своей гордостью?
До глубокой ночи спорили. Артём твердил: «Она же мать, она не вечна». А я кричала: «Ты помнишь, как она при гостях называла меня „неряхой“? Как вручила мне гречку, будто нищенке? А теперь я должна её в дом пускать?» Артём только вздыхал: «Лена, это было давно. Сейчас она беспомощна». Но для меня это не «давно». Это камень на сердце.
Поговорила с дочерью — думала, она меня поймёт. Но она ответила: «Мам, я тебя понимаю, но бабушке правда плохо. Может, попробуешь простить?» Легко сказать. Я не злопамятная, но и не святая. Нанять сиделку? Отправить в хороший пансионат? Мы можем себе это позволить. Но Артём упёрся: «Мать — не чужая, она должна быть с семьёй». А я что — чужая? Почему мои чувства никого не волнуют?
Теперь я в ловушке. С одной стороны, жалко Артёма — вижу, как он мучается. С другой — не готова терпеть за своим столом женщину, которая тридцать лет меня презирала. Даже думала: согласиться, но потребовать извинений. Потом осенило — глупость. Какие извинения от лежачей больной? Да и не хочу я выглядеть подлой.
Пока взяла тайм-аут. Сказала Артёму: «Мне нужно время». Он кивнул, но в глазах — обида. А я… просто устала. Устала таскать эту злость в себе. Может, и правда — злопамятная? Но как выбросить из головы тридцать лет унижений? Не знаю. Время покажет. А пока держусь за одно: Людмила Петровна не переступит мой порог, пока я сама этого не захочу. Если захочу.
*Вывод: обида — тяжёлый груз. Но ещё тяжелее — понять, когда его пора сбросить.*
