Тридцать семь и один день: когда взрослеет не ребёнок, а мать
Я проснулась раньше звонка будильника — город за окном был окутан серой дымкой, словно его накрыли промокшим ватным одеялом. Воздух стоял неподвижный, ледяной, даже стены квартиры словно затаились, не смея шелохнуться. И я тоже не дышала. Просто лежала, чувствуя — что-то перевернулось. Что-то уже случилось, только я ещё не знала что.
Телефон в руках сам собой. 6:04. Одно сообщение. Алиса. Открываю.
*«Доброе утро, мам. Я уехала с Димой в Новосибирск. Не ищи меня. Позвоню.»*
Вот и всё. Ни «обнимаю», ни «прости» — сухо, как квитанция из ЖКХ. Как будто все мои вложения, все годы, все заботы вдруг обнулились.
Перечитываю. Снова и снова. Не потому что не поняла, а потому что пыталась пережить это заново — вдруг в какой-то из попыток строка изменится. Сердце сжалось, будто кто-то медленно сдавливает его ладонью, обёрнутой в колючий иней.
Алиса. Семнадцать. Последний класс. Она знала наизусть Ахматову, пела под гитару, ненавидела брокколи и носила на запястье черную заколку. Смеялась так, что в уголках глаз собирались звёздочки. А теперь — пустота.
На кухне я босиком, в старом халате, с телефоном в дрожащих пальцах. Чайник не включаю. Сажусь. Встаю. Снова сажусь. Движения механические, словно кто-то дергает за ниточки. Позвонить? Куда? Его номер я не знаю — только смутно припоминаю: *«Дима с физтеха»*. В соцсетях — пустой профиль и фото с волком. Именно это — волк — почему-то резануло сильнее всего.
Захожу в её комнату. Одеяло скомкано, на столе — клочок бумаги:
*«Мам, я не злая. Просто устала быть удобной. Люблю тебя. Но иначе.»*
Это «иначе»… Как нож. В самое мягкое место, где рана не затянется.
Мы растим детей как умеем. Оберегаем — от сквозняков, от плохих парней, от разбитых сердец. Варим борщи, помогаем с контрольными, покупаем сапоги на зиму с запасом. И не замечаем, как однажды главным становится не «хоть бы не заболела», а просто — «хоть бы отзвонилась». Хоть как-то. Хоть раз.
Поехала на работу. Бухгалтерия. В троллейбусе смотрю в окно, но не вижу ничего. У Светки в отделе — тридцать семь. Праздник с шариками. У меня вчера — столько же. Только без торта, без песен. Только бутылка крымского вина и недочитанный роман на тумбе.
Вечером домой. Свет не включаю. Сажусь на подоконник, кутаюсь в плед и наблюдаю за огоньками в чужих окнах. Там — мерцает экран. Там — звенит чашка. Там — живут. У меня — только пустота.
На следующий вечер — звонок.
— Мам…
— Где ты?!
— Я же писала. Мы в Новосибирске. У Димыных родных. Всё нормально.
— Вернись.
— Не могу.
— Я не понимаю, что делать…
Тишина. Потом:
— Мам, а ты вообще счастлива?
Вопрос ударил под дых. Сначала не нашла слов. Потом прошептала честно:
— Не знаю. А ты?
— Хочу узнать. Хочу понять, кто я, когда не надо быть «как все».
И гудки.
Не спала всю ночь. Сидела на кухне, листала переписки, старые фото. Где-то между мартом и июнем ниточка порвалась. А я пропустила. Отчёты, больничные, сессия, кредит на холодильник. Всё «для неё». Всё мимо.
Через неделю она вернулась. Без слёз, без покаяний. Просто вошла, сняла куртку, бросила рюкзак в угол и спросила:
— Можно пожить пока здесь?
Киваю. Подхожу. Обнимаю. Впервые — без вопросов.
Молчим. Минут десять. Потом она тихо:
— Люблю тебя. Теперь понимаю — тебе было тяжело. Но я всё равно уеду. Не сбегу. Просто — буду жить. По-своему. Можно?
Можно.
Прошёл год. Алиса снимает комнату в Екатеринбурге. Работает бариста. Учится на архитектора. Приезжает в выходные. Едим ватрушки, спорим о Тарковском, болтаем. Иногда ругаемся, но теперь — слышим друг друга.
Тридцать семь и один день. Именно тогда началась её взрослая жизнь. И моя. Тоже.
