Тридцать семь и один день: когда взрослеет не ребёнок, а мать
Я проснулась раньше будильника. За окном — серый, тяжёлый сумрак, словно кто-то набросил на город мокрую простыню. Воздух стоял неподвижный, холодный, даже в квартире казалось, будто стены затаились. И я затаила дыхание. Просто лежала и чувствовала — что-то произошло. Что-то уже не так, просто я ещё не знала, что именно.
Автоматически потянулась к телефону. 6:04. Одно сообщение. Алиса. Открыла.
«Доброе утро, мам. Я уехала с Димой в Самару. Пожалуйста, не ищи меня. Я позвоню.»
Вот и всё. Ни «люблю», ни «извини», ни смайлика. Как кассовый чек. Как уведомление о том, что счёт обнулён — счёт моего материнства.
Перечитала. Десять раз. Не потому что не поняла. Просто надеялась, что каждое новое прочтение отмотает время назад. Сердце сжималось, будто кто-то медленно сдавливал его изнутри — пальцами, обёрнутыми в колючий лёд.
Алиса. Семнадцать. Выпускной класс. Девочка, которая зачитывалась Ахматовой, пекла сырники, ненавидела баклажаны и всегда носила на запястье чёрную резинку. Умела смеяться одними глазами. И её молчание было тихим, уютным, не давило. Всё это было. А теперь — нет.
Пошла на кухню. Стояла у стола босиком, в потрёпанном халате, с телефоном в руке. Чайник не включила. Села. Встала. Снова села. Без мыслей, словно тело двигалось само по себе. Позвонить? Кому? Его номера у меня нет. Только обрывки разговоров: «Дима с физмата». ВКонтакте — пустой профиль и аватарка с волком. Почему-то именно волк казался самым страшным.
Зайшла в её комнату. Одеяло сброшено, на столе записка:
«Мам, я не злая. Просто больше не могу быть удобной. Я люблю тебя. Но по-своему.»
Это «по-своему»… Как нож. В самое сердце, где шрам не заживёт.
Мы растим детей, как умеем. Оберегаем — от болезней, от дурных компаний, от разбитых сердец. Варим борщи, проверяем уроки, покупаем зимние ботинки на вырост. И не замечаем, как однажды главным становится не «только бы не заболела», а просто — «лишь бы жива была». Чтобы вернулась. Любой. Хоть какой.
Поехала на работу. Бухгалтерия. В автобусе смотрела в окно, но не видела улиц. В отделе — у Иры день рождения. Тридцать семь. Мне вчера — столько же. Только без шариков, без тостов, без торта. Только бутылка дешёвого вина и книга, брошенная на середине.
Вечером — домой. Свет не включала. Села на подоконник, поджала ноги, укуталась в плед и смотрела на огни в чужих окнах. У кого-то мелькает телевизор. У кого-то звякает ложка. У кого-то жизнь. У меня — пустота.
На следующий вечер — звонок.
— Мам…
— Где ты?
— Я писала. Мы в Самаре. У бабушки Димы. Всё нормально. Я не на улице, не переживай.
— Вернись. Пожалуйста.
— Пока не могу.
— Я не знаю, что делать…
Тишина. А потом:
— Мам, а ты вообще счастлива?
Вопрос ударил под дых. Сначала я не нашла слов. Потом честно прошептала:
— Не знаю. А ты?
— Хочу понять. Хочу узнать, какая я, когда не обязана быть идеальной.
И снова тишина. Потом — короткие гудки.
Не спала всю ночь. Сидела на кухне, листала переписки, фотографии. Где-то между февралём и маем что-то порвалось. А я не заметила. Отчёты, больничные, сессия, ремонт, диван в кредит. Всё — «для неё». Всё — мимо.
Через неделю она вернулась. Без мольбы. Без слёз. Просто вошла, сняла куртку, бросила рюкзак в угол и спросила:
— Можно я пока тут поживу?
Молча кивнула. Подошла. Обняла. Впервые — не стала расспрашивать.
Молчали. Минут десять. Потом она тихо сказала:
— Я люблю тебя. И теперь знаю: тебе было тяжело. Но я всё равно хочу уехать. Не сбежать. Просто — жить. По-своему. Можно?
Можно.
Прошёл год. Алиса снимает комнату в Ростове. Работает бариста. Учится на графического дизайнера. Приезжает в субботу. Едим блины, спорим о сериалах, болтаем. Иногда ругаемся, но теперь — слышим друг друга.
Тридцать семь и один день. Именно тогда началась её взрослая жизнь. И моя. Тоже.
