Тридцать семь и один день: когда взрослеет не ребёнок, а мать
Я проснулась раньше будильника. За окном — серая, плотная тишина, словно город накрыли тяжёлым ватным одеялом. Воздух стоял неподвижный, морозный, и даже в квартире стены словно замерли, затаив дыхание. Я тоже не дышала. Просто лежала и ощущала — что-то произошло. Что-то уже перевернулось, только я ещё не знала, что именно.
Почти машинально потянулась к телефону. 6:04. Одно сообщение. Оля. Открыла.
«Доброе утро, мам. Я уехала с Сергеем в Нижний Новгород. Пожалуйста, не ищи меня. Я позвоню».
Вот и всё. Ни «люблю», ни «прости», ни смайлика. Сухо, как квитанция из банка. Как чек, сообщающий, что со счёта списаны все деньги — счёта моего материнства.
Перечитала. Десять раз. Не потому что не поняла. А потому что надеялась — каждое новое прочтение вернёт всё назад. Сердце сжималось, будто его медленно сдавливают изнутри пальцами, обёрнутыми в ледяную марлю.
Оля. Семнадцать. Последний год школы. Девушка, читавшая Ахматову, печёвшая сырники, ненавидевшая баклажаны и носившая на запястье чёрную резинку. Умела смеяться одними глазами. И её тишина была тёплой, не давящей. Всё это было. А теперь — нет.
Я вышла на кухню. Стояла босиком, в потрёпанном халате, с телефоном в руке. Чайник включать не стала. Присела. Потом встала. Снова села. Без мыслей, будто тело двигалось само по себе. Позвонить? Кому? Его номера у меня нет. Только в разговоре мелькало: «Серёжа с физмата». ВКонтакте — пустая страница и аватар с волком. Именно волк почему-то пугал больше всего.
Зашла в её комнату. Одеяло сброшено, на столе — записка:
«Мам, я не злая. Просто больше не могу быть примерной девочкой. Я люблю тебя. Но по-своему».
Это «по-своему»… Как выстрел. Прямо в сердце, которое теперь не заживёт.
Мы растим детей, как умеем. Оберегаем — от простуд, от дурных компаний, от разбитых сердец. Варим борщи, проверяем уроки, покупаем зимние ботинки на размер больше. Не замечаем, как однажды главным становится не «чтобы не заболела», а просто — «чтобы жива была». Чтобы вернулась. Любая.
Поехала на работу. Бухгалтерия. В автобусе смотрела в окно, не видя улиц. В офисе — у Светы день рождения. Тридцать семь. Мне вчера стукнуло столько же. Только без шариков, без торта, без «Караваев». Только бутылка дешёвого вина и книга, которую я так и не дочитала.
Вечером — домой. Свет не зажигала. Уселась на подоконник, поджав ноги, укуталась в плед и смотрела на окна соседей. У кого-то мерцает телевизор. У кого-то звякает ложка в стакане. У кого-то жизнь. У меня — пустота.
На следующий вечер — звонок.
— Мам…
— Где ты?
— Я писала. Мы в Нижнем. У бабушки Сергея. Всё в порядке. Я не на улице, не паникуй.
— Вернись. Пожалуйста.
— Пока не могу.
— Я не знаю, что делать…
Тишина. Потом:
— Мам, а ты вообще счастлива?
Этот вопрос ударил под дых. Сначала я не нашла ответа. Потом честно прошептала:
— Не знаю. А ты?
— Хочу попробовать. Хочу понять, какая я, когда не надо быть идеальной.
И тишина. Потом — короткие гудки.
Я не спала всю ночь. Сидела на кухне, листала наши переписки, фотографии. Где-то между зимой и весной что-то порвалось. А я и не заметила. Отчёты, квартплата, сессия, ремонт, диван в кредит. Всё «для неё». Всё мимо.
Через неделю она вернулась. Без мольбы. Без слёз. Просто вошла, сняла куртку, бросила рюкзак в угол и спросила:
— Можно я пока поживу здесь?
Я молча кивнула. Подошла. Обняла. И впервые — не расспрашивала.
Мы молчали. Минут десять. Потом она тихо сказала:
— Я люблю тебя. И теперь вижу: тебе было очень тяжело. Но я всё равно хочу уехать. Не убежать. Просто жить. По-своему. Можно?
Можно.
Прошёл год. Оля снимает комнату в Екатеринбурге. Работает в кафе. Учится на дизайнера. Приезжает по выходным. Мы пьём чай с вареньем, спорим о сериалах, болтаем. Иногда ругаемся, но теперь — слышим друг друга.
Тридцать семь и один день. Именно тогда началась её взрослая жизнь. И моя. Тоже.
Материнство — это не бесконечное ведение по руке. Это умение однажды разжать пальцы и поверить, что даже без твоей поддержки она найдёт свой путь. А твоя любовь будет ждать — не как клетка, а как свет в окне.
