Тридцать семь и один день: когда взрослеет не ребёнок, а мать
Я проснулся раньше будильника. За окном — утро, обёрнутое в густой туман, будто город утонул в молоке. Воздух лежал неподвижный, ледяной, и даже стены квартиры словно замерли, не смея шелохнуться. Я тоже не дышал. Просто лежал и знал — что-то изменилось. Что-то уже сломалось, просто я ещё не видел трещины.
Автоматически потянулся к телефону. 6:04. Одно сообщение. Арина. Открыл.
«Доброе утро, пап. Я уехала с Денисом в Екатеринбург. Не ищи меня. Позвоню.»
Вот и всё. Ни «люблю», ни «извини», ни дурацкого смайлика. Как банковская квитанция. Как чек, где списаны все деньги — весь мой родительский капитал.
Перечитал раз десять. Не потому что не понял. А потому что пытался вдуматься — вдруг каждое прочтение вернёт всё назад. В груди сжалось, будто кто-то осторожно сжимал сердце в кулаке, обёрнутом колючим льдом.
Арина. Семнадцать. Последний класс. Девчонка, которая зачитывалась Ахматовой, пекла сырники, ненавидела баклажаны и всегда носила на запястье красную нитку. Умела смеяться так, что зажигались даже глаза. И её молчание было тёплым, а не гнетущим. Всё это было. А теперь — нет.
Я вышел на кухню. Стоял босой, в потрёпанном халате, с телефоном в руке. Чайник не включил. Сел. Встал. Снова сел. Двигался без мысли, словно тело само решало, куда идти. Позвонить? Кому? Его номер я не знал. Только в разговоре мелькало: «Денис с физмата». ВКонтакте — пустой профиль и аватарка с волком. Именно волк пугал больше всего.
Я зашёл в её комнату. Одеяло сброшено, на столе лежала записка:
«Пап, я не грубая. Просто устала быть удобной. Люблю тебя. Но по-своему.»
Это «по-своему»… Как выстрел в упор. В точку, откуда не будет шрама — только дыра.
Мы растим детей, как умеем. Оберегаем — от простуд, от плохих парней, от разбитых сердец. Варим борщи, подписываем дневники, покупаем сапоги на размер больше. И не замечаем, как однажды главное становится не «чтобы не замёрзла», а просто — «чтобы жила». Чтобы вернулась. Любая. Хоть чужая.
Я поехал на работу. В бухгалтерию. В автобусе смотрел в окно, но улицы не видел. В отделе — у Вали юбилей. Тридцать семь. Мне вчера стукнуло столько же. Только без торта, без тостов, без шампанского. Только бутылка дешёвой водки и книга, которую так и не открыл.
Вечером — домой. Свет не включал. Сел на подоконник, поджал ноги, закутался в плед и смотрел на окна соседей. У кого-то мерцает экран. У кого-то звенят ложки. У кого-то жизнь. У меня — пустота, как в заброшенном доме.
На следующее утро — звонок.
— Пап…
— Где ты?
— Я писала. Мы в Екатеринбурге. У тёти Дениса. Всё нормально. Я не на улице, не переживай.
— Вернись.
— Пока не могу.
— Я не знаю, что делать…
Тишина. Потом:
— Пап, а ты счастлив?
Вопрос ударил ниже пояса. Сначала я не нашёл ответа. Потом честно пробормотал:
— Не знаю. А ты?
— Хочу понять. Хочу узнать, какая я без всех этих «надо».
И тишина. Потом — гудки.
Я не спал всю ночь. Сидел на кухне, листал переписки, фотографии. Где-то между февралём и маем что-то порвалось. А я пропустил. Отчёты, кредиты, сессия, утечка в ванной, холодильник в рассрочку. Всё — «для неё». Всё — мимо.
Через неделю она вернулась. Без слёз. Без оправданий. Просто вошла, сняла куртку, бросила рюкзак в угол и спросила:
— Можно я пока тут поживу?
Я молча кивнул. Подошёл. Обнял. И впервые не стал её расспрашивать.
Мы молчали. Минут пять. Потом она тихо сказала:
— Я тебя люблю. И теперь понимаю: тебе было очень тяжело. Но я всё равно хочу уехать. Не сбежать. Просто — жить. По-своему. Допустимо?
Допустимо.
Прошёл год. Арина снимает комнату в Новосибирске. Работает бариста. Учится на архитектора. Приезжает раз в две недели. Мы едим пироги, спорим о музыке, болтаем. Иногда ссоримся, но теперь — слышим друг друга.
Тридцать семь и один день. Тогда началась её взрослая жизнь. И моя — тоже.
