Тридцать семь и один день: когда взрослеет не ребёнок, а мать
Я проснулась до звонка будильника. За окном — серая, глухая тишина, будто город накрыли мокрым одеялом. Воздух застыл, даже в квартире стены казались ледяными. Я лежала без движения, чувствуя — что-то произошло. Что-то уже не так, только я ещё не понимала что.
Рука сама потянулась к телефону. 6:04. Одно сообщение. От Светланы. Открыла.
«Доброе утро, мама. Я уехала с Димой в Екатеринбург. Не ищи меня. Позвоню.»
Вот и всё. Ни «люблю», ни «прости», даже смайлика. Как квитанция из банка — холодная, сухая. Как будто списало всю сумму — моё материнство.
Перечитала раз десять. Не из-за непонимания. Просто надеялась, что с каждым разом слова изменятся. Сердце сжималось, будто его сдавливали ледяными пальцами.
Света. Семнадцать. Последний класс школы. Девочка, которая зачитывалась Ахматовой, пекла сырники, ненавидела баклажаны и всегда носила на руке чёрную резинку. Умела смеяться так, что смеялись глаза. Её тишина была тёплой, уютной. Всё это было. А теперь — пустота.
Пошла на кухню. Стояла босиком в потрёпанном халате, с телефоном в дрожащих руках. Чайник не включила. Села. Встала. Снова села. Тело двигалось само, без мысли. Позвонить? Кому? Его номер не сохранён. Только в памяти: «Дима с физмата». ВКонтакте — пустой профиль и аватар с волком. Именно волк казался самым страшным.
Зашла в её комнату. Одеяло сброшено, на столе — записка:
«Мам, я не злая. Просто устала быть удобной. Люблю тебя. Но по-своему.»
Это «по-своему»… Как нож. Рана, которая не затянется.
Мы растим детей, как умеем. Оберегаем — от простуд, от дурных компаний, от разбитых сердец. Варим борщи, проверяем уроки, покупаем зимние ботинки на вырост. Не замечаем, как однажды главным становится не «чтобы не замёрзла», а просто — «лишь бы жива была». Чтобы вернулась. Любая.
Поехала на работу. Бухгалтерия. В автобусе смотрела в окно, но не видела дороги. В офисе у Ольги — день рождения. Тридцать семь. Мне вчера стукнуло столько же. Только без торта, без шампанского. Только бутылка полусладкого и недочитанный роман.
Вечером — домой. Свет не зажигала. Села на подоконник, закуталась в плед и смотрела на чужие окна. Где-то мерцает экран. Где-то звякает ложка. У кого-то жизнь. У меня — тишина, как в пустой банке.
На следующий день — звонок.
— Мам…
— Где ты?
— Я писала. Мы в Екатеринбурге. У Димыной тётки. Всё нормально. Не переживай.
— Вернись. Прошу.
— Пока не могу.
— Я не знаю, что делать…
Пауза. Потом:
— Мам, а ты вообще счастлива?
Вопрос ударил в солнечное сплетение. Сначала растерялась. Потом честно выдавила:
— Не знаю. А ты?
— Хочу понять, какая я, когда не надо быть идеальной.
Тишина. Короткие гудки.
Не спала всю ночь. Сидела на кухне, листала переписки, фотографии. Где-то между февралём и маем что-то порвалось. А я пропустила. Отчёты, больничные, сессия, кредит за холодильник. Всё — «для неё». Всё — мимо.
Через неделю она вернулась. Без слёз, без покаяния. Просто вошла, сняла куртку, бросила рюкзак в угол и спросила:
— Можно пожить здесь?
Кивнула. Подошла. Обняла. И впервые — не задала ни вопроса.
Молчали. Минут десять. Потом она тихо сказала:
— Люблю тебя. Теперь я понимаю: тебе было тяжело. Но я всё равно уеду. Не сбегу. Просто буду жить. По-своему. Допустимо?
Допустимо.
Прошёл год. Света снимает комнату в Перми. Работает баристой. Учится на графического дизайнера. Приезжает по субботам. Едим пироги, спорим о кино, болтаем. Иногда ругаемся, но теперь — слышим друг друга.
Тридцать семь и один день. Тогда началась её взрослая жизнь. И моя. Тоже.
