Было время, когда я, молоденькая дурочка, думала, что любовь победит всё. В двадцать лет я вышла за Игоря. Снимали мы тогда каморку на отшибе Воронежа — он на заводе кочегаром, я в магазинчике за кассой. Жили скрепя сердце, но без долгов. Грезили своей квартиркой — тогда ещё верилось, будто судьба благосклонна к трудягам.
Потом появился Сережа. Через пару лет — Леон. Ушла я в декрет, Игорь сутками пропадал на сверхурочных. А денег — будто ветром сдувало. Всё уходило на ребятишек: то пелёнки, то молочко, то в районную поликлинику на такси. А половину зарплаты так и вовсе съедала аренда.
Бывало, смотрю на сопящих в колыбельках малышей — и сердце в пятки уходит: вдруг муж сляжет? Хозяин выгонит? Куда тогда?
Мать моя, Анна Петровна, в трёшке в центре доживала время. Бабка Агафья — в двушке на Левом берегу. Обе — с пустующими залами. Просила я не хоромы — угол бы на пару лет, пока на ноги не встанем. Предложила им съехаться — пускай теснятся вместе, а нам бы освободившуюся квартиру.
— С этой старой каргой? — фыркнула мать. — Да ты рехнулась! Ещё жить охота! С её причудами — мне нервов не хватит. Валите, как знаете, но мне не мешайте.
Стиснула зубы. Позвонила отцу — он с новой женой в четырёхкомнатной хоромине ютится. Бабушка ведь ему родная. Но и он отмахнулся: «Тут свои дети, нам бы самим не разбежаться».
Когда в последний раз звонила матери — рыдала в трубку. Умоляла хоть на полгода приютить. А она мне, будто ножом по горлу:
— Сама нарвалась, сама и выпутывайся. Кто тебя заставлял замуж торопиться? Детей плодить? Захотела самостоятельности — вот и кушай с тоской пополам.
Словно обухом по темени. Сижу, телефон в оцепеневших руках, а в ушах — звон. Это же мать родная говорит. Та, что должна была, как стена, заслонить. Просила не золотых гор — крыши над головой, да капли сочувствия.
Наутро с Игорем думали — куда податься. Лишь его мать, Марфа Савельевна, не отвернулась. Живёт в деревне под Лисками, в избе с русской печью. Место есть, да и с ребятнёй посидит, пока мы в городе на заработках.
Да страшно мне. Деревня — не город. До фельдшера — семь вёрст, школа — в соседнем селе, автобус — три раза в неделю. Боюсь, как бы не завязнуть там навек. Чтобы дети без перспектив не выросли. Чтобы сама не закисла в этом медвежьем углу.
Но выбора-то нет. Мать отреклась. Бабка — слаба уже. Отец — чужим нас числит. И стою я теперь на распутье: или в бездну шагнуть, или принять чужую, да от сердца идущую руку.
А самое обидное? Не нищета, не лишения. А то, что родная кровь оказалась черствее чужих людей. И страшно мне не за себя. За мальчишек. Чтобы не довелось им узнать, каково это — быть обузой для тех, чьи гены в тебе течёт.
