**Мой дневник.**
*— Мам, а ты тоже мечтала когда-нибудь стать художницей?*
Алёна сидела за кухонным столом, сжимая кисточку. На бумаге под её рукой дрожала неуверенная, но трогательная ветка сирени — лиловые пятна будто боялись расползтись.
*— Мечтала,* — улыбнулась Ольга, помешивая суп. *— Но мне было семь, и я решила, что стану учительницей. Чтобы помогать детям.*
*— А потом передумала?*
Ольга потянулась за чашкой, отводя глаза. Эти разговоры всегда её пугали. За ними скрывалось слишком многое — сны, которым не суждено сбыться, выбор, сделанный не сердцем, а разумом.
*— Так вышло.*
Когда Ольга удочерила Алёну, ей было тридцать два. К тому времени она прошла через многое: врачи с их «бесплодием», развод, оставивший внутри пустоту, и бесконечные советы: «смирись», «попробуй ещё», «возьми ребёнка». Она не хотела брать. Не из-за эгоизма, а из страха: хватит ли любви? Но однажды в детдоме она увидела Алёну — худенькую девочку с косичками, рисующую в уголке карандашом цветы. Алёна подняла глаза, и в них было столько тоски, что Ольга почувствовала, как сжалось сердце. Через год девочка назвала её мамой.
Теперь Алёне было десять. Она училась в обычной школе, где Ольга преподавала русский. Коллеги уважали её — «та самая, что удочерила сироту». Но Ольге не нужна была похвала. Ей важно было дать Алёне жизнь, в которой никто не напоминал бы о прошлом.
*— Ольга Сергеевна, для поступления в нашу гимназию нужны документы. В том числе свидетельство о рождении,* — сказала секретарша строго, но без злости. Очки поблёскивали на её носу.
*— Конечно,* — кивнула Ольга, сжимая папку. Она всё подготовила заранее. Фамилия Алёны теперь была её фамилией — аккуратно, без намёков на усыновление. Не то чтобы это была тайна, но Ольга знала, как дети умеют быть жестокими.
Вечером они пекли яблочный пирог. Алёна чистила яблоки с серьёзностью учёного: тонкие ленты кожуры падали в миску, а сахар она сыпала осторожно, будто отмеряла граммы.
*— Мам, а в этой школе есть кружок рисования?*
*— Есть. И театр. И бассейн.*
*— А если меня не возьмут?*
Ольга взглянула на дочь. Алёна не поднимала глаз, но пальцы её замерли.
*— Возьмут, лапочка. Мы всё сделаем.*
Звонок раздался утром в субботу. Ольга вышла на балкон — в квартире было слишком тихо. Голос в трубке пробивался сквозь шум ветра.
*— Это вы Ольга?.. Я… я мать Алёны.*
Мир на секунду остановился. Ольга схватилась за перила. Она заметила всё: трещину в краске, свой сбивчивый вдох, лёгкий тремор в руках.
*— Что вам нужно?*
*— Я просто хотела узнать, как она. Можно… увидеть её?*
*— Она вас не помнит,* — Ольга сжала телефон. *— У неё новая жизнь. Не разрушайте её.*
*— Я понимаю. Простите.*
Гудки.
Ольга вернулась в комнату и тут же застыла: Алёна стояла у двери, настороженная, как котёнок.
*— Кто звонил?*
*— Ошиблись номером,* — соврала Ольга, чувствуя, как ложь обжигает горло. *— Иди, завтрак готов.*
Через несколько дней Ольгу вызвали в школу. Алёна подралась с мальчишкой — такого от неё не ждали. В кабинете классная руководительница поправила очки:
*— Она ударила его. Говорит, он её оскорбил.*
*— Чем?*
*— Пусть сама расскажет. Но, Ольга Сергеевна… дети иногда повторяют то, что слышат дома.*
Алёна сидела в коридоре, уткнувшись в пол. Когда Ольга подошла, девочка прошептала:
*— Он сказал, что у меня нет настоящей семьи. Что я не его уровня. И что ты мне не мама.*
*— Кто ему такое сказал?!*
*— Не знаю. Но он знал.*
Ночью Ольга не спала. Она смотрела в потолок и впервые поняла: ложь — как трещина в стекле. Не видна, но стоит надавить — развалится на части. Она вспоминала, как Алёна первый раз назвала её мамой, как они учились кататься на коньках, как девочка плакала по ночам, пока не привыкла к новому дому. Ольга хотела защитить её, но правда оказалась сильнее.
На следующий день та женщина позвонила снова. Её звали Светлана. Она просила встречи. Ольга колебалась, но что-то — усталость или интуиция — заставило её согласиться.
*— Приходите. Только без сцен. И Алёне ни слова.*
Они встретились в парке, у липовой аллеи. Светлана была моложе, чем Ольга ожидала — лет тридцати, с усталым взглядом. Её пальцы теребили край платка.
*— Я знаю, что не имею права… Но тогда я была одна. Боялась. Никто не сказал, что можно иначе. Я три года в центре помощи. Не пью, работаю. У меня есть жильё. Но… она мне снится. Хотя бы раз — увидеть…*
*— И что потом? Сказать ей: «Вот я, твоя бросившая мать»?* — Ольга не хотела злости, но слова вырвались сами.
*— Нет. Только посмотреть.*
Ольга молчала. Она смотрела на Светлану и видела не врага, а такую же, как она, женщину с грузом ошибок. Потом неожиданно сказала:
*— Завтра. В четыре. У школы. Не подходите. Не говорите. Просто… посмотрите.*
Светлана кивнула, и Ольга вдруг почувствовала к ней жалость.
По дороге домой Алёна внезапно остановилась:
*— Мам, правда, что у меня была другая мама?*
Ольга села на лавочку у подъезда. Сердце било барабанную дробь, но она взяла дочь за руку.
*— Алёнушка… я не хотела тебя обманывать. Просто думала — ты ещё маленькая.*
*— Я не злюсь. Но дети говорят странное, а я не знаю, правда или нет.*
*— Хочешь, расскажу всё?*
*— Хочу.*
Они говорили долго. Ольга рассказывала без злобы, без жалости — как Алёна появилась в её жизни, как её родная мать не могла о ней заботиться, но теперь, может быть, сожалеет. Алёна слушала, теребя пуговицу на куртке. Потом спросила:
И когда Алёна впервые испекла пирог сама — уже не дрожащими руками, а уверенными движениями взрослеющей девочки, — Ольга поняла, что самое важное искусство не в акварелях, а в умении собирать разбитое сердце в новые, крепкие узоры.