**Дневник.**
Сегодня Алиска спросила меня за чаем:
— Мама, а ты в детстве мечтала рисовать?
Она сидела на кухне, сжимая тонкую кисть. На листе акварели под ее рукой робко оживала ветка сирени — лиловые мазки дрожали, будто боялись растечься.
— Мечтала, — улыбнулась я, помешивая суп. — Но в девять лет решила, что стану врачом. Чтобы спасать людей.
— А передумала?
Я отвернулась к плюшевому занавесу, пряча взгляд. Эти разговоры всегда будто раскачивали пол под ногами. Слишком много за ними пряталось — выборы, сделанные не сердцем, а холодным расчетом, мечты, оставшиеся на дне старой шкатулки.
— Так жизнь сложилась.
Когда я взяла Алиску из детдома, мне было тридцать три. К тому моменту за плечами уже лежали бесплодие, развод (после которого в душе осталась выжрeнная пустошь), и бесконечные советы: «смирись», «усынови», «тебе же одной тяжело». Я не хотела брать. Не из-за эгоизма — из страха: а вдруг не хватит любви? Но однажды увидела ее — хрупкую девочку с рыжими косичками, рисующую в уголке одуванчики. Она подняла глаза, и в них была такая взрослая тоска, что у меня перехватило дыхание. Через год она впервые назвала меня мамой.
Сейчас Алисе десять. Я преподаю литературу в обычной школе, куда она ходит. Коллеги уважают меня — «та самая Ольга Сергеевна, что удочерила сиротку». Но мне не нужны их взгляды. Я лишь хотела, чтобы у нее была жизнь без вечного шепота за спиной: «знаешь, она же не родная…».
— Ольга Сергеевна, если хотите перевести Алису в нашу гимназию, потребуются документы. Включая свидетельство о рождении, — женщина в приемной поправила очки. Взгляд строгий, но без злости.
— Конечно, — кивнула я, сжимая папку.
Я подготовила все заранее. Новая фамилия — моя — стояла в документах ровно, без намека на усыновление. Не то чтобы это был секрет, но я не хотела, чтобы прошлое Маши стало поводом для шепота. Я знала, как дети умеют ранить словом.
Вечером мы пекли ватрушки. Алиса резала яблоки с сосредоточенностью хирурга — тонкие дольки ложились в миску, а сахар она сыпала осторожно, будто боялась нарушить невидимую гармонию.
— Мам, а в той школе есть кружок рисования?
— Есть. И театр. И даже коньки.
— А если меня не возьмут?
Я посмотрела на дочь. Она не поднимала глаз, но пальцы замерли над тестом.
— Возьмут, солнышко. Мы все сделаем.
…Звонок раздался в субботу утром. Я вышла во двор — в квартире голос в трубке звучал бы слишком громко. Женщина на другом конце говорила тихо, будто сквозь годы:
— Это вы, Ольга? Я… я мать Алисы.
Мир сузился до трещины в асфальте под ногами. Я впилась пальцами в перила.
— Вам что-то нужно?
— Я… просто хотела знать, как она. Можно я… хоть увижу ее?
— Она вас не помнит, — я говорила резче, чем чувствовала. — У нее другая жизнь. Не разрушайте ее.
— Я понимаю. Простите.
Гудки.
Я вернулась в квартиру и только тогда заметила, что Алиса стоит у лестницы. Она молчала, но глаза смотрели настороженно, как у зверька, учуявшего чужого.
— Кто звонил?
— Ошиблась номером, — соврала я, чувствуя, как ложь цара́пает горло.
Через три дня меня вызвали в школу. Алиса подралась с мальчишкой — что было совсем на нее не похоже. Я сидела в кабинете завуча, пока дочь ждала в коридоре.
— Она ударила его, — учительница вздыхала. — Говорит, он ее оскорблял.
— Чем? — я сжала сумку до хруста костяшками.
— Пусть сама расскажет. Но, Ольга Сергеевна… дети иногда повторяют то, что слышат дома.
Алиса сидела на стуле, устало глядя в пол. Когда я подошла, она прошептала:
— Он сказал, что у меня нет семьи. Что я «не его уровня». И… что ты мне неродная.
— Откуда он это знает?!
— Не знаю. Но знал точно.
…Ночью я не спала. Впервые почувствовала: моя ложь — как трещина в стекле. Незаметная, но стоит нажать — и все рассыплется. Я вспоминала, как Алиса впервые обняла меня, как мы учились кататься на коньках, как она плакала первые месяцы, пока не поверила, что это — ее дом. Я хотела защитить ее. Но правда, кажется, сильнее.
На следующий день та женщина позвонила снова. Ее звали Светлана. Попросила встречи. Я не хотела, но что-то — усталость или интуиция — заставило согласиться.
— Только без сцен. И Алисе ни слова.
Мы встретились в парке, у липовой аллеи. Светлана оказалась моложе, чем я представляла — лет тридцати, с потрепанным шарфом и трясущимися руками.
— Я знаю, что не имею права… Но тогда я была одна. И боялась. Три года в центре реабилитации. Теперь работаю, живу чисто. Но… она снится мне. Может, хоть раз…
— И что дальше? Сказать ей: «Привет, я твоя мама, которая тебя бросила»? — слова вырвались сами.
— Нет. Только увидеть.
Я молчала. В ее глазах не было вызова — только та же усталость, что и у меня. Не знаю зачем, но вдруг сказала:
— Завтра. У школы. Не подходите. Не говорите. Только… посмотрите.
Она кивала, как провинившийся ребенок.
Возвращаясь домой, Алиса вдруг остановилась:
— Мама, правда, что у меня есть другая мама?
Сердце ухнуло вниз, но я села на лавку у подъезда.
— Солнышко… я не хотела врать. Думала, ты еще маленькая.
— Я не злюсь. Но хочу знать. Потому что иногда дети говорят странное. А я не понимаю — правда или нет.
— Хочешь, расскажу все?
— Да.
Мы говорили долго. Я рассказывала — без обид, без жалости. О том, что ее биологическая мама когда-то не справилась, но теперь, возможно, жалеет. Алиса теребила край куртки. Потом спросила:
— Она… хорошая?
— Не знаю. Но старается.
— А я могу ее увидеть?
Я сжала ее ладонь.
— Если зачем-то этого…
Встреча длилась минуты. Светлана стояла у школы, делая видА потом, уже дома, Алиса вдруг обняла меня крепко-крепко, и я поняла, что никакие слова и прошлое не смогут разбить то, что мы с ней построили.
